Ёрра уехал, не дождавшись распространения в узком кругу доверенных лиц краткой записи пророчеств безумца. Ему-то это к чему? Хитро усмехнулся, поймал сильными сухими пальцами руку Патроса, подошел вплотную и молвил едва слышно:
– За что люблю тебя, сам ведаешь. Не спросил ты, будешь ли избран, и верно сделал. Бредни пророческие, мои да внемлеца, трясущимися ручками записывать, а позже перебирать и потеть – дело для слабаков, у коих нет своего разумения. Я людские решения не зрю. Ты – гласень, твой удел – души греть, ковать и отделывать. Нет у меня для тебя советов. Сейчас твое время стать тем, кем назвался, вот и весь сказ. Не голос сделал леди Аэри той, кто нас в одну связку дней изменил, из детства неразумного вывел. И не голос решит выбор.
– А сказал – не дашь совета, – улыбнулся Патрос. – Спасибо. Ты возвращайся поскорее, старый упрямец. На душе у меня неспокойно.
– Вернусь, – кивнул Ёрра. – А только без меня вам и правда покоя не стоит ждать. Скажи леди, коли она сама еще не зрит: сюда они могут прийти, каким путем – не ведаю… Так и передай.
– Береги себя, – смущенно пожелал Патрос.
– Не иначе, уже мозги чем поважнее проводов старика Ёрры загрузил, – капризно возмутился зрец. – Чушь мелешь! Меня получше эргрифа хранят. Горных егерей выделил мне Варза. Умеет он для своих мест благо видеть. Ну, пойду. Некогда с тобой время терять да пустое расстройство будить в душе. Меня ученик где-то там у дороги ждет.
Зрец развернулся и зашагал прочь, широко и уверенно. Рядом вприпрыжку бежал Орлис и шептал Ёрре что-то важное про возможность общаться через виф и свою готовность ехать с ним, даже вопреки маминым запретам… У порога храма Ёрра остановился и рявкнул, не заботясь о том, сколь многие уши разберут его слова:
– Вы, гласени, дурнее тягловых быков! В ярмо по доброй воле впрягаетесь с превеликим радением, да еще дракой решаете, кому везти воз. А тащить его, хоть и позолоченный, так и знай, все одно – пот и кровь, сбитые ноги и попорченная шкура. Нет, коли нет ума рожденного, так и силком не всучить его.
С тем и отбыл, верный себе, непостижимый. То ли блажит, то ли зрит, то ли просто забавляется.
К полудню на площади перед семивратным храмом уже зачитывали волю октавы, скрепленную печатями всех входящих в ее состав служителей, пребывающих в столице. Состояла воля в том, что маэстро будет определен на следующий день выбором общего гласа города, как и желал Ёрра. Указывались имена трех гласеней, коим предстояло проповедовать. Патрос усмехнулся: как он и предполагал, его имя назвали последним. Октаве хотелось тем самым под корень извести возможность избрания неугодного.
Давно известно: звучание, полностью поглощающее собственные мысли и чувства людей, действует слабее при повторном использовании, а уж примененное третий раз подряд у многих вызывает лишь головную боль и тяжелое, подобное похмелью, раздражение. Вдобавок создать истинное звучание, не имея хотя бы два-три дня на подготовку, нельзя. Если, само собой, не учиться владению голосом у леди Аэри, не развивать дар, впитывая опыт куда более древней и мудрой расы…
Первым – в полдень, в лучшее для воззвания время – пел нынешний глава октавы. Он выбрал для проповеди мантию, весьма похожую на одеяние маэстро. В голосе его звучали тонкие тона обольщения людских умов. И наиболее надежные струны душ отзывались на звучание. Не самые высокие, обозначаемые ампари светлыми цветами вдохновения, доброты и надежды, а куда более простые и грубые, но близкие толпе. Был там и слепой исступленный восторг, и сладость безнаказанности, и обещание осуществления мести врагам…
Вторым пел ничем не примечательный, по мнению Патроса, служитель. Его единственным сильным качеством была способность на краткое время довести толпу до безумия. И поставили имя в список, как полагал гласень, просто для его удлинения. И еще потому, что после опустошающего душу звучания бессмысленно проповедовать. Как, собственно, и предсказал Ёрра.
Патрос неспешно взобрался по ступеням на возвышение. Отчетливо до головокружения он увидел людей, собравшихся на площади, всех сразу. Взгляды их с нетрезво расширенными зрачками еще притягивал помост, но слух уже не воспринимал и тени звучания. Завершившие проповеди два претендента сидели в креслах на ступень ниже основного помоста, довольно усмехаясь и маскируя торжество под благосклонные улыбки ободрения.
Пришлось поклониться, благодаря за столь теплое отношение. И, наплевав на все каноны окончательно, – на месте-то, принародно, не казнят – делать то, что он считал правильным.
Сколько раз в прежней жизни Нагиал видел себя на помосте, в фокусе внимания толпы, предвкушал полноту владения ее темной и могучей силой отрешенной бессознательности! Сколько раз он оттачивал каждый звук, каждый переход, каждую паузу. Зря… Тот самовлюбленный гласень не стоил мантии маэстро. И не получил бы ее. Потому что искал лишь славы для себя, власти – для себя. И золота, как же без него! Мечтал прийти одетым в драгоценное шитье, уже заранее в наряде победителя.
А вышел в дорожном камзоле, с трудом отличимый от любого из стоящих на площади ремесленников. И не по умыслу – просто не успел переодеться, октава расстаралась, завалив его нудными и утомительными делами.
– Пение старших служителей было безупречно, – негромко молвил Патрос. – Не так ли?
"Старшие" дружно позеленели и замерли в своих креслах. Они, само собой, читали в древних летописях, что некоторые служители могли сочетать полное звучание не с пением, а с обычной речью. Но полагали подобные высказывания глупыми и безосновательными. Более того, не соответствующими принятому канону.
Слова упали в толпу и прокатились от первых рядов к самым дальним волной вздохов и движения. Люди очнулись, стряхнули влияние голосов, стали озираться и обмениваться мнениями. Толпа, столь умело созданная, распалась на множество отдельных сознаний. Утомленных, пресыщенных зрелищем, но свободных. Вопрос постепенно заинтересовал горожан, и по рядам зашелестело его обсуждение. Сходились на том, что первый гласень посолиднее, а второй слишком уж кричал. Третий же – вовсе чудной, даже одет не по чину.
– Забористо пели!
Патрос, как и многие на площади, перевел взгляд на решительного и шумного заявителя общего мнения. Сказал ведь и правда громко. И звучно, поскольку не ощущал себя зажатым тисками чужих локтей.
Не постеснялся поделиться мнением один из купцов, сидящий на покатой крыше парадного крыльца торговой гильдии. Забрался он туда, на лучшее место, еще затемно – прикинул гласень. И устроился в компании своих приятелей, на теплых меховых зипунах, при корзине с припасами. Сытый, снаружи согретый светом Адалора, а изнутри – крепкой смородиновой настойкой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
