от любой политической деятельности, позитивисты были принуждены сосредоточиться исключительно на вопросах логики и философии науки – на том, что их оставшийся в таком далеком прошлом манифест когда-то назвал «ледяными вершинами логики»[450].
Но последний удар позитивизму нанесли не внешние геополитические силы и не роковая разрушительная случайность – он был нанесен изнутри самой философии. Новое поколение философов нашло новые аргументы против ряда центральных положений позитивизма, аргументы, которые обнажили несостоятельность верификационной теории смысла и инструменталистского подхода к науке – и заставили философов науки отвернуться от копенгагенской интерпретации.
* * *
Одним из молодых философов, посетивших Венский кружок в пору его расцвета, был блестящий американский студент с невероятным именем Уиллард Ван Орман Куайн. В 1932 году он написал докторскую диссертацию по математической логике в Гарварде, а на следующий год получил грант на поездку в Европу. Там он познакомился со Шликом, Франком, Айером и другими ведущими позитивистами. Шесть недель он учился у Карнапа в Праге – «мой первый поистине значительный опыт интеллектуального воспламенения живым учителем, а не мертвой книгой»[451], говорил Куайн об этом впоследствии. Вернувшись из Европы «верным учеником Карнапа»[452] (и с семью долларами в кармане), Куайн снова отправился в Гарвард и стал вести там занятия по позитивистской философии. Кроме того, он получил важные результаты в области математической логики. Но пока Куайн работал и преподавал – с перерывом на период Второй мировой войны, когда он занимался взламыванием кодов шифровок, перехватываемых с нацистских подводных лодок, в нем зрели и накапливались сомнения в позитивистской догме. Наконец в 1951 году плотину прорвало: Куайн написал работу, которая поставила позитивизм на колени.
Статья Куайна «Две догмы эмпиризма» метила в самое сердце позитивистской программы – верификационную теорию смысла[453]. Куайн обратил внимание на то, что не существует способа проверить единичное утверждение – все попытки верифицировать утверждение неизбежно включают в себя предполагаемую истинность других утверждений, которые сами отягощены той же проблемой. Пусть, например, пульт дистанционного управления вашим телевизором не действует – телевизор не включается. Вы подозреваете, что у пульта сели батарейки. Вы можете это проверить, сменив батарейки, и попытаться снова включить телевизор при помощи пульта. Вы делаете это – телевизор заработал. Значит ли это, что вы были правы? Нет. Вполне возможно, что батарейки в пульте вовсе не были разряжены. Например, в пульте случилось короткое замыкание и он то работает, то нет, какие бы батарейки вы в него ни вставляли. А может, старые батарейки вставлены не тем концом, а вы этого не заметили – просто вытащили их, а новые вставили правильно. Или, может, произошло что-то более экзотическое: телевизор на самом деле сразу включился, когда вы в первый раз попробовали включить его пультом, но таинственным образом изображение стало инфракрасным, а звук передавался в ультразвуковом диапазоне, так что вы ничего не видели и не слышали. После того как вы сменили батарейки, телевизор вернулся в нормальный режим – но не потому, что вы их сменили. Последний случай выглядит очевидно нелепо – как же это могло случиться? Но дело по-прежнему в том, что, проверяя работу батареек в пульте, вы предполагаете действительными множество разнообразных фактов окружающего мира – все ваши предположения основаны на вашем предыдущем опыте, и любое из них может, в принципе, оказаться неверным. И конечно, это справедливо не только для предположений о батарейках в дистанционном пульте; так происходит верификация любого утверждения. Выглядывая в окно и говоря «На дворе дождь», вы предполагаете, что ваш взгляд сквозь оконное стекло дает вам точную картину мира за окном, что ваши глаза функционируют правильно и что потемневший дневной свет и падающие капли действительно связаны с дождевой тучей, а не с космическим кораблем пришельцев, загородившим Солнце и брызгающим на вашу лужайку какой-нибудь экзотической субстанцией. Итак, вы никогда не можете проверить отдельное утверждение: вы всегда упираетесь в верификацию всей полноты вашего знания о мире или, по крайней мере, очень большой части этого знания. Как говорит об этом Куайн, «наши утверждения о внешнем мире предстают перед трибуналом нашего чувственного опыта не индивидуально, но только в виде корпоративного единства»[454].
Отправив верификационную теорию смысла в нокдаун, Куайн переходит к опровержению идеи о том, что говорить о ненаблюдаемых вещах бессмысленно. Неверифицируемые утверждения должны иметь смысл, так как все индивидуальные утверждения неверифицируемы. Следовательно, столь ненавистная позитивистам «метафизика» триумфально возвращается: становится вполне возможно говорить о физических объектах, существующих независимо от говорящего, а не только о его ощущениях.
Работа Куайна придала смелости и другим мыслителям, сомневавшимся в логическом позитивизме[455]. Одним из них был младший коллега Куайна по Гарварду Томас Кун. Работая над своей книгой «Две догмы», Кун подолгу беседовал с Куайном, чьи аргументы произвели на него глубокое впечатление. Статья Куайна «сильно подействовала на меня – как раз в это время я пытался решить проблему смысла», – говорил он впоследствии[456]. Впервые Кун заинтересовался историей и философией науки, еще будучи студентом магистратуры в области физики твердого тела. В связи с тем, что его назначили ассистентом преподавателя нового курса истории науки, ему пришлось прочесть «Физику» Аристотеля. В этой книге Кун нашел странный мир, в котором тяжести падали потому, что пытались вернуться в свое «естественное положение» в центре Вселенной – на Земле. «Сначала то, что говорил Аристотель, приводило меня в замешательство; но это длилось до тех пор, пока – и я живо помню этот момент – до меня вдруг “дошло”, и я нашел путь к пониманию, путь, на котором философия Аристотеля приобретала смысл», – вспоминал Кун[457]. Он внезапно осознал, что перед ним результат работы первоклассного ума, стремящегося понять законы окружающего его физического мира, совсем как это делает современный ученый. Основное отличие заключалось в том, что Аристотель начал свою работу с позиций совершенно иного мировоззрения, в рамках которого его идеи были наполнены богатым содержанием. Кун пришел к убеждению, что вся выстроенная им в мозгу схема научного прогресса, к которой он пришел в результате прохождения курса физики, примитивно-карикатурна и просто неверна. Прогресс науки не состоит в том, чтобы просто нагромождать одну успешную теорию на другую. Это гораздо более сложный и тонкий процесс.
После того как в 1949 году Кун защитил докторскую диссертацию, он полностью сменил область научных интересов, сделавшись историком и философом науки. Посвятив несколько лет исследованиям истории физики, в частности периода, последовавшего за коперниканской революцией, он занялся развитием приобретенного им нового взгляда на науку, который шел вразрез с позитивистской концепцией научного прогресса. Ирония ситуации в том, что именно позитивисты и предоставили ему прекрасную возможность заняться этим. Чарлз Моррис, американский позитивист, который когда-то помог
