немецкого философа начала XIX века. Гегель веровал в абсолют, в мировой дух, который проистекает из хода истории и направляет ее к некоторой конечной цели. Позитивисты же, склонные к обобщающим высказываниям о природе реальности, считали Гегеля излишне туманным и трудным для понимания. Например, в одном из своих наиболее известных трудов, «Лекциях по философии истории», Гегель провозглашал: «Разум <…> является как субстанцией, так и бесконечною мощью; он является для самого себя бесконечным содержанием всей природной и духовной жизни, равно как и бесконечной формой, – проявлением этого ее содержания»[412]. Для позитивистов это звучало полной чепухой.
Кроме Гегеля и его последователей, можно было назвать и современного немецкого философа, чья философия шла вразрез с идеалами Венского кружка, – Мартина Хайдеггера. Хотя Хайдеггер и расходился с Гегелем во многих вопросах, оба они ставили абстрактные идеи и интуицию выше эмпирических данных и материальной сущности.
Манифест Венского кружка был призывом к войне против этой философии, воспринимавшейся как реакционная, отсталая и нарочито малопонятная. «Стремиться к четкости и ясности, отвергать темные дали и загадочные глубины», – призывал он[413]. Труды Гегеля, Хайдеггера и иже с ними, оторванные от повседневного мира, наполненного светом и звуками, отбрасывались как «метафизика». «Отвергается точка зрения на интуицию как на высокоценный, проникающий в глубину вид познания, который якобы может выходить за пределы чувственного опытного содержания и не должен быть связан тесными узами понятийного мышления[414]. <…> Не существует никакого способа содержательного познания, кроме опыта; не существует никакого мира идей, который находился бы над опытом или по ту сторону опыта»[415]. Идеализму и теологии философы Венского кружка противопоставили «концепцию научного миропонимания», которую отличали две важные особенности. «Во-первых, научное миропонимание является эмпиристским и позитивистским: существует только опытное познание <…> Тем самым устанавливаются границы содержания легитимной науки. Во-вторых, для научного миропонимания характерно применение определенного метода, а именно логического анализа»[416]. Отсюда и название «логический позитивизм».
Вполне понятно, что логические позитивисты были противниками философских «воздушных замков» и заумного языка, на котором часто изъяснялись их оппоненты. Но логические позитивисты не просто боролись с метафизикой – они полагали, что могут опровергнуть метафизические утверждения как лишенные смысла. Смысл, значение слов, считали они, проявляется посредством его верификации: знание того, что означает некоторое утверждение, эквивалентно умению подвергнуть его проверке нашими органами чувств. Согласно позитивистам, когда вы говорите «снаружи более жарко, чем здесь, в комнате», по сути, вы утверждаете: «если вы выйдете наружу, вы будете чувствовать тепло сильнее, чем вы чувствуете его здесь, в комнате». Значение утверждения содержит указание на метод его эмпирической верификации, и если не существует возможности проверить справедливость утверждения при помощи органов чувств, это значит, что это утверждение смысла не имеет. Следовательно, темные утверждения вроде гегелевских деклараций о форме и субстанции, а также другие метафизические высказывания, такие как «существует Бог», бессмысленны – они никак не связаны с наблюдаемым миром.
Но идеалистические и теологические утверждения не единственный вид высказываний, не имеющих никакой связи с чувствами. Существуют и более прямолинейные утверждения, такие, например, как «это кресло находится в гостиной, даже когда там никого нет», которые также нельзя подтвердить непосредственно из опыта. Подобные высказывания о существовании и постоянстве бытия материальных объектов независимо от их восприятия являются реалистическими утверждениями – это высказывания о реальном мире, который существует независимо от того, присутствуют ли в нем человеческие существа. Такие утверждения играют в науке фундаментальную роль. И все же некоторые позитивисты, выплескивая вместе с водой и ребенка, отрицали как бессмысленные и такие реалистические утверждения – ведь они не могут быть подтверждены опытом. По мнению этих позитивистов, значением обладают только утверждения, проверяемые восприятием, а также чисто логические математические утверждения.
Позитивисты оказались в трудном положении. Они считали, что бессмысленно говорить о мире, существующем независимо от восприятия, но они также хотели иметь возможность подтвердить, что наука работает. Эту трудность они обошли, разработав такой взгляд на научную практику, который хорошо совмещался с представлением о смысле как о том, что доступно опытной проверке. Наука, по их представлению, занимается организацией восприятия. Научные теории – это всего лишь методы предсказания актов восприятия путем суммирования прошлых актов с использованием математического аппарата. Получалось, таким образом, что наука не имеет отношения к объективно реальному миру, существующему независимо от нашего восприятия, ведь все, что существует вне восприятия, – даже предположительно «реальный» мир – это метафизика. Любые утверждения, которые ученые делали о ненаблюдаемых, но «реальных» вещах на основании своих научных теорий, отбрасывались как ненужные гипотезы, посторонняя метафизическая обуза, не имеющая отношения к истинным задачам науки. Электроны, к примеру, нереальны – ведь их нельзя увидеть. Реальными можно считать только видимые треки в детекторах частиц, таких как камера Вильсона, – ведь это все, что мы можем прямо наблюдать. Конечно, физики говорили об электронах, как если бы они были реальны, но это просто условное обозначение их восприятия, и его не следовало понимать буквально. Наука – это не более чем инструмент для предсказывания восприятия. Такой взгляд на науку получил название инструментализма.
Позитивисты также считали, что ученые и философы должны стремиться к «единству науки» – к единому согласованному взгляду на мир, основанному на научном подходе и наблюдении. При этом различные отрасли науки формировали непрерывное и внутренне согласованное целое. Биология должна основываться на химии, которая в свою очередь должна вытекать из физики, и так далее. Сейчас эта идея выглядит относительно невинной и непротиворечивой, но в то время в науках существовали сильные течения, противоречащие этой точке зрения. На протяжении большей части XIX века физика и химия были в разладе – химики по преимуществу верили в атомы, в то время как физики часто относились к существованию атомов скептически. Только в первые десятилетия XX века эти две области науки вместе начали строить согласованную картину химических взаимодействий. Биология тоже не вполне дружила с остальными: некоторые биологи того времени были сторонниками витализма – идеи, сводившейся к тому, что живые организмы не подчиняются тем же законам физики, которым следует неодушевленная материя, что в делении клетки и в наследственности есть что-то нефизическое и нарушающее законы термодинамики. Эти и другие подобные заявления позитивисты отвергали как бессмысленную и невнятную метафизику. Согласно манифесту Венского кружка, даже сама философия должна была войти в единое здание науки как составная часть: «не существует никакой философии как основополагающей или универсальной науки наряду или над различными областями опытной науки»[417]. Философия, как и естественные науки, должна базироваться на утверждениях о наблюдениях и ощущениях.
Несмотря на то что в центре их внимания находились эмпиризм и логика,
