взгляда на физику. Как мы уже убедились в главе 2, именно так воспринял теорию относительности Гейзенберг, о чем он и говорил Эйнштейну в Берлине в 1926 году. И не только он – подтверждением взглядов своего крестного отца считал теорию относительности и Паули. Так же относились к трудам Эйнштейна и позитивисты. Мориц Шлик создал себе репутацию философа, написав книгу «Пространство и время в современной физике» (Raum und Zeit in der gegenwärtigen Physik), блестящее изложение теории относительности и ее философского значения, получившее широкую известность. Остальные члены Венского кружка тоже были более чем уверены в поддержке Эйнштейна – настолько, что в конце своего манифеста сочли возможным назвать его в числе «ведущих представителей научного миропонимания».
Однако несмотря на то, что он действительно многое взял у Маха, Эйнштейн вовсе не был поклонником его философии науки, во всяком случае в более поздний период своей жизни[428]. «Ты знаешь, что я думаю о “любимом коньке” Маха, – писал он другу в 1919 году. – Эта идея неспособна породить ничего живого. Она может только уничтожать вредную нечисть»[429]. Когда Филипп Франк, один из основателей Венского кружка, спросил Эйнштейна о его философии науки, он с изумлением обнаружил, что Эйнштейн вовсе не является позитивистом. Франк тут же напомнил Эйнштейну, что не кто иной, как он сам впервые использовал позитивистский подход в своей теории относительности. «Хорошую шутку не стоит повторять слишком часто»[430], – ответил Эйнштейн, повторив то, что за несколько лет до этого он говорил Гейзенбергу.
Несомненно, Эйнштейн считал, что роль науки выходит далеко за рамки «организации восприятия». «Единственная цель того, что мы называем наукой, – говорил он, – устанавливать, что существует»[431]. В эссе 1949 года, обращаясь к Бору и другим своим критикам, Эйнштейн отмечал, что в квантовой физике его не устраивает как раз отрицание ею возможности «достичь программной цели всей физической науки: полного описания любой (индивидуальной) реальной ситуации (поскольку она предполагается существующей безотносительно к любому акту наблюдения или обоснования)»[432]. Эйнштейн знал, что эта его позиция отчаянно расходилась с современными философскими трендами. Сразу после того, как он сформулировал свои взгляды на цель физической науки, он ехидно прокомментировал только что сказанное с точки зрения воображаемого позитивиста, опирающегося в обосновании своей философской позиции как на теорию относительности, так и на квантовую теорию:
Когда позитивистски настроенный современный физик слышит такие формулировки, он лишь соболезнующе усмехается. Он говорит себе: «Вот как во всей своей наготе предстает перед нами лишенный какого-либо содержания метафизический предрассудок, победа над которым составляет главное эпистемологическое достижение физики за последнюю четверть века. Разве кто-нибудь когда-нибудь воспринимал “реальную физическую ситуацию”? Может ли сегодня разумный человек все еще верить в то, что наши основные сведения об окружающем мире, наши представления о нем можно опровергнуть, вызывая это бесплотное привидение?[433]
Взмолившись затем: «Терпение!» – Эйнштейн вновь принялся умело защищать свои взгляды, еще раз тщательно излагая детали эксперимента ЭПР – парадокса, который его противники так и не смогли объяснить. Но, несмотря на истинную позицию Эйнштейна, для Гейзенберга, Паули, Франка, Венского кружка и целого поколения немецких физиков его труды так и остались источником позитивистского вдохновения[434].
Работы Эйнштейна подтолкнули и других склонных к позитивизму ученых предложить собственные подходы, независимые от принятых в кругах Вены и Копенгагена. В 1927 году физик-экспериментатор из Гарварда Перси Бриджмен сформулировал философию науки, которую он назвал операционализмом. В своей книге «Логика современной физики» он с самого начала объявил, что вдохновляется специальной и общей теорией относительности Эйнштейна. «Нет никакого сомнения в том, что эти теории продолжают непрерывно изменять физику, – писал Бриджмен[435]. – И хотя сам Эйнштейн явно никогда не утверждал и не подчеркивал этого, мне кажется, что, если внимательно изучить сделанное им, мы увидим, что он в корне изменил наш взгляд на то, какими являются и какими должны быть плодотворные концепции в физике»[436]. Бриджмен далее заявлял, что по Эйнштейну все научные понятия должны иметь операциональные определения, то есть определения, данные в терминах какого-либо рода конкретной экспериментальной процедуры. Например, «температуру» следует определить как «то, что измеряется ртутным термометром». Согласно Бриджмену, глубокое понимание относительности приводит к тому, что операциональные определения становятся наиболее фундаментальными из всех возможных для научных понятий. «Вообще говоря, под любым понятием мы подразумеваем не более чем набор операций; понятие синонимично соответствующему множеству операций»[437]. Бриджмен был крупнейшим американским физиком, получившим в 1946 году Нобелевскую премию. Естественно, Венский кружок был в восторге от того, что такой выдающийся физик проповедует столь близкую к их собственной философию науки, и в 1939 году Бриджмен получил приглашение на организуемый Венским кружком Международный конгресс за единство науки.
Позитивисты и основатели квантовой физики не только имели общие источники вдохновения – они прямо контактировали друг с другом, обсуждая интересные обеим сторонам вопросы науки и философии. Нейрат несколько раз приезжал в Копенгаген: в 1934-м он встретился с Бором, после чего они несколько лет переписывались. После знакомства с Бором Нейрат пишет Карнапу: «некоторые мировоззренческие установки [Бора] совпадают с моими»[438]. Позже в письме к Нейрату Бор выражает удовольствие от того, что их взгляды не слишком расходятся[439]. Летом 1936 года Нейрат и Бор вместе с датским позитивистом Йоргеном Йоргенсеном организовали Второй международный конгресс за единство науки. Естественно, эта конференция состоялась в Копенгагене – фактически она прошла дома у Нильса Бора, в Карлсбергском Доме почета (рис. 8.1). Франк от имени Шлика представил на ней доклад под названием «Квантовая теория и познаваемость природы»[440], в котором утверждалось, что «в физике бессмысленно говорить о принципиально непознаваемых факторах» и что в квантовой физике утверждения о неопределенных величинах «не истинны и не ложны, но бессмысленны»[441]. Эти декларации очень напоминали установки копенгагенской интерпретации.
Все это вовсе не значит, что логический позитивизм был философским обоснованием копенгагенской интерпретации. В частности, вряд ли можно было назвать позитивистом самого Бора. Трудно сказать, какой была его истинная позиция, – из статей, авторы которых пытаются интерпретировать его взгляды на любой предмет, можно сложить горную вершину средней величины, причем в этой горе будет нелегко найти работы, согласующиеся друг с другом. Но Бор, по всей видимости, действительно флиртовал с некоторыми идеями, для позитивистов совершенно неприемлемыми, такими, например, как витализм[442]. На прошедшей в его доме конференции 1936 года Бор благоприятно отзывался о витализме, приводя в пользу этого учения аргументы, основанные на идее дополнительности, в то время как представленный на той же конференции вышеупомянутый доклад Шлика был направлен против витализма.
Рис. 8.1. Второй международный конгресс за единство науки в июне 1936 года в доме Нильса Бора в Копенгагене. Стоит – Йорген Йоргенсен; Нильс
