Сидели на диванах и креслах в чужих гостиных и на верандах. Диванная группа, ну и выраженьице! Сольвейг, например, здорово могла его ввернуть. «Иди, сядь здесь на диванную группу, Ярпе». И Ярпе приходил, откупоривал свое вечное пиво, и пена капала на чехлы, которыми были накрыты диваны и кресла. В чужих гостиных с каминами они зажигали длинные спички для костра и прикрепляли их к кафельным стенам над огнем. Оставались, конечно, следы, но их можно было отмыть, слишком опасно это не было.
Они были Крысами. Ярпе, Торпе, Сольвейг и еще несколько. И Рита, Рита-Крыса в первую очередь. Она была заводилой. Странно, потому что на самом деле ей было совершенно полностью безмерно, плюс-минус ноль, все равно, НИ ФИГА это для нее не значило. Времяпрепровождение, такое же бессмысленное, как и всякое другое.
Полистать оставленные газеты, вырвать парочку страниц, сделать самолетик, вставить НЕВЕРНЫЕ БУКВЫ здесь и там в кроссворды, оставленные незаконченными на столе. Напоминания о минувших летних забавах, о которых теперь надо было забыть. Но слишком опасно это не было. Просто шалость.
Посмотреть в чужое окошко.
Полюбоваться чужим видом из окна. Таким изысканным.
Осень выдалась на редкость дождливая и ветреная. С затяжными дождями и бурями; обычно Крысы орудовали на Втором мысе, когда было темно. Хоть глаз выколи. Ничегошеньки не видно. Даже кончиков пальцев.
Они могли объявиться где угодно. И — пфф! Дышали на стекло и рисовали фигурки. Никаких непристойностей, это слишком по-детски. Глупые слова. Бессмысленные.
— Мы тута были, — сказал Ярпе-Крыса и нарисовал солнце-лицо на запотевшем стекле.
— Ах, черт! — подхватывала Сольвейг-Крыса, тоже подышала на стекло и нарисовала еще одну солнечную рожицу рядом. — Теперича нас тута двое. — Последнее на местном говоре, на котором любила говорить Сольвейг, означало: «Теперь нас двое. Это мы вдвоем».
«Ах, черт!» Как-то раз, напившись, Рита-Крыса разбила рукой оконное стекло. Но это случилось позже, и она была пьяна в стельку. Это произошло в Стеклянном доме. Стеклянный дом был у Крыс на особом счету, туда допускались не все. Сольвейг и Рита, да. Так что это вовсе не Крысы захватили Стеклянный дом и учинили разгром в Зимнем саду.
А только несколько человек.
Когда Сольвейг входила в раж, ее было не остановить. Она передразнивала дачников со Второго мыса, их речи.
Конечно, легко было над ними смеяться: над тем, как дачники старались выказывать, как они сами это называли — «свободное и равное» отношение к «местному населению». Забавно было над этим потешаться, ведь их не было рядом, и они не могли вмешаться. Тех, кто «понимали скупые преимущества жизни в шхерах» и так далее, хотя на самом деле, помимо Второго мыса, никаких шхер и не было, так — несколько одиночек-рыбаков жили в Поселке, но в основном вдалеке от моря, и им приходилось пришвартовывать свои лодки у арендованного причала по соседству с новым пляжем, потому что часть побережья была в частном владении.
Об этих преимуществах твердили во всеуслышание, словно точно знали, о чем, собственно, речь. Рита услышит это своими ушами через несколько лет, когда приедет в город у моря и поселится у семейства Бакмансонов. Но не от самих Бакмансонов, они такого не говорили (И это укрепляло солидарность Риты с Бакмансонами, те были с одной с ней планеты).
Когда она услышит эти разглагольствования в городе у моря, то решит, что они ничего не понимают. И это так ее разозлит, что она на какой-то миг — но лишь на миг — подумает: а не бросить ли ей все и не вернуться ли домой.
Но сразу же, с другой стороны. Домой. Что такое дом? Уж точно не дом кузин и не сторожка Сольвейг (перебравшись к Бакмансонам в город у моря, она перестала думать «сторожка Риты и Сольвейг», а только «сторожка Сольвейг»).
А Сольвейг продолжала водить компанию с Крысами. Это было так гадко.
Для нее-то осенью Крысы были уже пройденным этапом. Никчемным и лишенным смысла, времяпрепровождением.
Рита с Торпе в лодочном сарае. Она лежит там, и бюстгальтер болтается у нее на шее, Торпе Торпесон только что вошел в нее, настойчиво и в то же время возбуждающе. Но она никак не может расслабиться, даже сейчас. Она лежит на спине, раскинув ноги, на том же самом топчане, на котором когда-то лежала американка, смотрит на гитару на стене, она так там и осталась висеть, потрескалась от мороза, струны оторвались и закрутились, словно локоны; и пока Торпе продолжает, она, возможно, думает: «Есть во всем этом что-то некрофильское». Это звучит ужасно, у нее все холодеет внутри от этой мысли. И тогда в ней просыпается нежность к Торпе Торпесону, он здесь рядом, он согревает ее.
Был один из редких звездных осенних вечеров, лежа рядом с Торпе, Рита видела лишь небо и звезды — это было так красиво, так удивительно.
Но вдруг стало необычно темно. Темный силуэт закрыл окно. Тень человека. Это был НЕ Бенгт, потому что Бенгт для разнообразия был совсем в другом месте.
— Кто это еще такой?
Торпе вскочил, распахнул дверь и крикнул в темноту. Но Тень исчезла.
— Проклятие, — начал Торпе.
— Ах, не бери в голову. Иди же сюда.
Тень. Рита знала: это была Дорис Флинкенберг.
Дорис следила за Ритой. Никто этого не замечал, даже Сольвейг.
— Ты видишь всякую ерунду. У тебя крыша поехала. Станет Дорис… — но Сольвейг запнулась.
— Она следит за мной, что бы ты там ни говорила, — сказала Рита, словно устало вздохнула, будто ей дела не было до мнения Сольвейг. Сольвейг смутилась. Но Рите еще не хотелось с ней ссориться.
— Нас двое, — фраза, которая так много значила для Сольвейг. Но теперь Сольвейг чувствовала, что Рита уже не принадлежит Поселку, она вряд ли в нем останется, не важно — возьмут ее Бакмансоны к себе жить или нет. Рита все равно уедет.
А Сольвейг останется. Похоже, в этом был свой резон. В том, что Сольвейг не поедет с сестрой.
Сольвейг работала в «Четырех метлах и совке».
Через месяц после смерти Дорис Сольвейг пришлось взвалить на себя всю уборку. Мама кузин долго не могла работать вообще, Риты и след простыл, а «совок», верный своим привычкам, то объявлялся, то исчезал, чаще исчезал. И Сольвейг пришлось взрослеть: через пару лет «Четыре метлы и совок» откроют собственную контору в центре Поселка и в ней будет четверо служащих. Сольвейг будет сидеть в своей собственной конторе и всем руководить.
А Рита уедет. Уедет куда глаза глядят и не вернется, много лет.
Рита училась в гимназии в центре Поселка, если она возвращалась домой из школы на автобусе, то сходила на несколько остановок раньше, чтобы немного побыть одной, в покое.
Если Дорис Флинкенберг тоже ехала в автобусе, она замечала это и тоже сходила. На той же самой остановке, и шла следом, на приличном расстоянии, тащилась за Ритой. И уж если кто мог так шаркать, так это Дорис Флинкенберг. Но это — когда Рита была одна; в компании Дорис прилипала к другим. Подражала. Уж если кто умел подражать, так это Дорис Флинкенберг.
Новая Дорис. Ха-ха. Фольклорный ансамбль Мике. Дорис и ее дружок… или все это было еще до него? Ходили слухи, что Дорис Флинкенберг заарканила самого Мике Фриберга. На что он ей сдался? Для чего? Неужели для того, чтобы слоняться одной по лесу и следить за людьми? «Я вышел разок на зеленый лужок».
Хотя. Дорис и в школе держалась сама по себе. Другая девочка, Сандра, не объявлялась. «Ха-ха, — догадалась Рита в лесу, — а у лесбияночек-то вроде как любовь дала трещину».
Кто-то за ней сзади, там в лесу. Да, вон она идет. Дорис. И одновременно — еще одно, не паника, но тревога росла в Рите.
Что, собственно, нужно от нее Дорис Флинкенберг?
Рита шла дальше. Шла и шла. Пока не пришла к озеру Буле. Она не туда направлялась. Но нельзя сказать, что это Дорис, которая шла по пятам, пригнала ее туда. Это не было ни исполнением чужой воли, ни ее собственным желанием.
День в середине октября; озеро Буле, глубокое и одинокое, такой особый солнечный осенний день, когда еще тепло и повсюду много красок. Но тепло и краски словно не достигали озера Буле.
Казалось, что они вообще никогда здесь не появлялись.
Рита забралась на самую высокую скалу. Огляделась. Она не могла ни отдаться странному чувству, царившему на озере, — вневременному безмерному одиночеству.
Все же Рита была не такой, как Дорис и Сандра или ее брат Бенгт, который вечно шатался по лесу и в конце концов приходил всегда к озеру Буле.
У Риты почти всегда была причина и цель.
С Торпе, Ярпе и Сольвейг; место, где можно спокойно выпить пивка.
Или, с давних пор с Сольвейг, чтобы поплавать. Когда они были маленькие, общественный пляж какое-то время находился как раз у озера Буле. Проплешина в тростнике осталась до сих пор, но теперь существовали уже «настоящие общественные пляжи» в других местах в Поселке. А несколько лет назад, сразу после строительной выставки, пляж пришлось поспешно перенести со Второго мыса, потому что та территория стала частным владением. И в спешке никто не додумался ни до чего лучше, чем озеро Буле.
