— Но они не приехали, — продолжала Дорис Флинкенберг. — И не похоже, что приедут. Она осталась одна.
— Кто? — поторопилась спросить Рита, как можно спокойнее, хотя отлично знала, о ком и о чем вела речь Дорис.
— Она получила под зад, — не унималась Дорис. — Ее позабыли. Бедняжка Рита!
И тут Рита решила: была не была. Хватит терпеть. Ни секунды больше.
— Эй, это ты Бакмансонов имеешь в виду? И меня? Что они не выполнили своего обещания? Что я вообще никогда к ним не попаду, хоть они и обещали? Что все это чистое вранье? Ну, — продолжала Рита более уверенно, она завелась и решила наконец выговориться, выложить все начистоту. — Правда. Вранье. Будь оно проклято. Ну что, довольна теперь? Будешь теперь вечно мне об этом напоминать?
Дорис не ответила. Она уставилась на Риту с тем же самым своим неизменным хитрым коварством, но ничего не отвечала. Но все же выражение ее лица чуточку изменилось.
— Чего ты вообще добиваешься? — спросила Рита. — Говори! Скажи, чтобы мы с этим покончили.
И тут произошло удивительное — из Дорис словно воздух выпустили. Она не заплакала, ничего такого, не смутилась, не подала виду. Но стало ясно, что энергия ее улетучилась, она словно сжалась, лицо обвисло, в ней не осталось придурковатости; и это тоже было отвратительно.
— Я не знаю, — вдруг проговорила Дорис, почти с отчаяньем. — Если бы я не знала!
Это вырвалось у нее от отчаянья. И тут Рита увидела всю печаль Дорис, огромную, ужасную и непостижимую, — и поэтому полторы недели спустя, когда Дорис застрелилась, она сразу поняла, что та убила себя. Этот проклятый пистолет! Надо было вовремя забрать его!
— Если бы я не знала!
Дорис села на скалу и замолчала. И Рита на долю секунды подумала: а не сесть ли ей рядом, но не сделала этого.
Дорис сидела согнувшись, словно от боли, и Рита тихо, осторожно начала: будь что будет.
— Теперь, Дорис. Ты, пожалуй, можешь узнать все. Мама кузин, это она сказала, что тебя надо защитить. Тебе причинили столько зла. И мы — да. Это было так ужасно тогда, Дорис. Ты не понимаешь. Мы были еще маленькие.
Я и Сольвейг, мы были почти в шоке — еще долго после.
Но, Дорис. Я не забыла. Я не забуду. Американка, ты не знаешь — это не проходит. Мама кузин, она…
— Плевать мне на то, как это было, неужели ты не понимаешь? — вдруг выкрикнула Дорис.
— Плевать мне на это! Не желаю слушать! Это ничего не значит! Я ничего ни о чем не знаю!
Дорис вскочила и бросилась в лес — а потом, потом Рита ее долго не видела. Совсем.
Так это все случилось. Она должна была отыскать Дорис, будет она думать потом. Она должна была.
Но она этого не сделала. Одно последовало за другим. Все продолжалось.
Вскоре наступила настоящая осень. Известно, как это бывает: вдруг гаснет какой-то свет, и не важно — выпал снег или нет. И все становится серым и унылым. Но такая погода или сякая — на самом деле наплевать на любую погоду; но той осенью, за несколько дней до того, как застрелилась Дорис, все вдруг покрылось инеем.
Проклятая погода. Проклятые Крысы. Проклятье. Проклятье. Проклятье.
Незадолго до этого, за несколько дней до смерти Дорис, Крысы учинили разгром в Стеклянном доме. Хотя, может, и преувеличение говорить так. Разгромили и разгромили. Собственно говоря, Крысы просто искали место, чтобы дать себе волю, и этим местом оказался Зимний сад, выступ с верандой, где баронесса когда-то выращивала свои чудесные цветы и была недостижима. Теперь там осталась лишь куча полумертвых растений в горшках, потому что Кенни, которая чаще других жила в этом доме, не разделяла взглядов и идей баронессы, это было ясно. И ее страсти к цветоводству. My lovely lovely garden…
Но все же. Она много чего перепробовала. А потом потеряла интерес, ну и вообще выдохлась и заинтересовалась совсем другим, а может, закончилось лето, и настала пора паковать вещи, собираться самой, и собирать детей моря, и отправляться в путь — назад, в город у моря, где будет иная жизнь.
Это было заметно: попытка эта.
Итак, Рита разбушевалась, конечно, она напилась, да так сильно, что и сама удивилась. Она перебила немало окон, прежде чем ее успели остановить. Так разошлась, просто не унять было.
Сольвейг с трудом ее утихомирила.
И тут — еще одно. Что тоже было неправильно. Это не Крысы все натворили. Это все Рита и Сольвейг, Ярпе и Торпе тоже были там, но они только глазели. С удивлением. Ничего не понимая.
Нет, это были не Крысы, и это не была игра, и это было хуже всего. Только Рита, Сольвейг и Рита, но в основном Рита. Потому что не могла больше сдерживаться. Больше не могла.
Так все и было, это не потом придумали, она об этом думала еще до смерти Дорис, до того, как все случилось, это все с Дорис было связано. Где-то в голове — вид отчаявшейся Дорис у озера, и где-то в голове пульсирует мысль: ее действительно надо разыскать и все рассказать; и сожаление от того, что это не было сделано. Это серьезно. Все понимали: Дорис была в таком отчаянье, что способна была совершить все, что угодно.
Но это такая непереносимая мысль, что никто не осмеливался додумать ее до конца.
Пока Рита бушевала на веранде в Стеклянном доме, где некогда был прекрасный Зимний сад фрекен Эндрюс, она внутренним зрением видела странную картину — крыса, бегающая в колесе все кругом, и кругом, и кругом, — и эта крыса была она сама. А еще другая крыса, в другом колесе, которое тоже вертелось. Это была маленькая Дорис Флинкенберг. Ну почему, почему все должно было так случиться? Иного выхода в тот миг не существовало.
Так бывает, когда человек пьян.
Конечно, потом Рита пришла в себя и успокоилась — прежде, чем успела разрушить все до основания.
И естественно, ха-ха, потом они же сами все и убирали. «Четыре метлы и совок». По долгу службы.
Хотя никто и не догадался бы, что это Рита — и Сольвейг, чуть-чуть — устроили такой разгром в Стеклянном доме. Совсем взбесилась.
Через пару дней Дорис Флинкенберг выстрелила в себя на скале Лоре у озера Буле. Когда Рита услышала выстрел, она сразу догадалась, что произошло.
Вот так все было в свете всего этого. В свете всего этого все было так.
«Четыре метлы и совок». Спустя несколько дней после смерти Дорис Сольвейг пришла домой после работы в городе у моря, в том числе и в светлой квартире баронессы (той самой, порог которой Рита так никогда и не переступила).
— Она умерла, — спокойно сообщила Сольвейг. — Она уснула. Боюсь, не очень спокойным сном. Но, — и Сольвейг пожала плечами, — не всегда человек волен выбирать, как умрет.
Она говорила о баронессе. Которая испустила дух после долгой многолетней болезни.
Смерть Дорис
Я вышел разок на зеленый лужокИ повстречал девчонку, которой краше нетИ повстречал девчонку, которой краше нет, краше нетИ повстречал девчонку, которой краше нет
— Пусть это останется в прошлом, — сказала мама кузин Дорис Флинкенберг, когда та вернулась, проведя четырнадцать дней в доме на болоте. — Теперь ты снова дома. Ничего этого не было. Спи.
Возможно, она сказала не совсем так, но смысл был именно такой.
Все прошло и прощено. Дорис вернулась, и все будет так, как раньше.
О том, что произошло в доме на болоте, больше ни слова.
И это по ней было видно.
— Надо там убраться, — сказала Дорис Флинкенберг маме кузин. — Сандра… она уехала на Аланд. Или куда-то еще, может, в Нью-Йорк. Надо вставить стекло в окно… а то кто угодно может войти…
— Потом, — спокойно ответила мама кузин. — Потом. Иди наверх в свою комнату и поспи. Я поднимусь позже с таблетками.
Но Дорис не хотела принимать таблетки. Она не могла заснуть. Ей не хотелось спать. Дорис, с красным лицом, словно вареный рак.
— Господи, девочка, да у тебя, похоже, ожог третьей степени.
Мама кузин дала Дорис жирный крем, чтобы смазать покрасневшие места. Дорис смазала.
Свиш! — она подняла темные гардины, которые опустила мама кузин.
Кто-то ходил в саду. Она выглянула в окно и обнаружила у сарая мальчишек с ящиками пива. Она переоделась и пошла к сараю, там она встретила Мике Фриберга. Мирового парня, иными словами.
— Где ты пропадала целую вечность? — прошептал Мике Фриберг ей на ухо несколько часов спустя.
— Ты о чем? — прошептала Дорис в ответ, нежно и проникновенно.
И тут начинается главный рассказ. Лето, когда я встретила Мике. Она успела. В самом деле, было еще лето. Несколько дней до начала школы.
Но Дорис уже испытала все.
Она повзрослела, но, прежде всего, стала более печальной. Одинокой и испуганной Дорис. Смертельно напуганной. Разве по ней это было не видно?
