Биаррицем. «С мягким исчезновением окружения моя боль, мои проблемы, мои вопросы приобретают некоторую трагичность, поскольку трагическое является для меня существенным условием: одиночество. Я близок к
пониманию определенного трагического материализма, который, возможно, в моем зрелом возрасте совместит два периода моей молодости»[383]. У него неприятности: медицинская комиссия в Египте отказала ему в разрешении на работу из-за туберкулеза – решение, которое почти невозможно обойти в этой бюрократизированной стране. Хотя Барта не стали высылать из страны сразу, существовала вероятность, что ему не продлят контракт на следующий год. Ему трудно строить планы на будущее. Он ищет прибежище в настоящем – в случайных ночных знакомствах, ставших возможными в особых местах, которые ему показали. Они ведут долгие философские беседы с Шарлем Сенжвеном, к тому времени уже серьезным марксистом, позднее опубликовавшим несколько работ – о Платоне, о философии языка[384]; Барт также играет на фортепиано с Анной. Но, самое главное, в этом городе, где ничего не осталось от мифической библиотеки, образуется сообщество для размышлений и дискуссий, оказывающее на каждого из участников глубокое интеллектуальное влияние.
В Александрии происходит одна из самых важных встреч в жизни Барта – с Альгирдасом Жюльеном Греймасом. Впервые равенство работает на столь многих уровнях: принадлежность к одному поколению, маргинальность, любовь к теории.
Это знакомство не связано ни с друзьями отрочества, ни с кругом общения в санатории; оно обязано одновременно и обстоятельствам, и выбору; предшествующие пути двух персонажей дают им сразу множество причин для крепкой дружбы. Греймас принадлежит к научной группе, образовавшейся в Париже сразу после войны, чьи участники называли себя группой «неагрегированных» и собрались вокруг Шарля Брюно, заведующего кафедрой французского языка в Сорбонне. По сравнению с «агрегированными» «неагрегированных» объединяет ряд особенностей, которые позволяют Барту, так сказать, «агрегироваться» в их ряды: во-первых, они – лиценциаты, поскольку не могли пройти агрегацию, будучи иностранцами или имея ограничения по здоровью; они взялись за диссертации в университете, будучи в крайне стесненном материальном положении, что вынуждает их искать работу за рубежом. Таков, например, случай Мишеля Бютора в этот период. «У них очень посредственный капитал, во всех смыслах этого слова. Но они поддерживают друг друга и вместе проводят каникулы»[385]. Вторая особенность группы – в более легких темах, чем те, которые обычно даются «агрегированным», так что участники часто занимаются лексикологическими исследованиями. Наконец, у них очень пестрые карьеры. Родившийся в 1917 году в России, но литовец по национальности, Греймас перед войной стал лиценциатом в Гренобле, а затем вернулся в Литву во время войны, кое-как продолжив обучение в Каунасе. После войны он заявил тему диссертации о лексике под научным руководством Брюно и вел более чем скромное существование, вместе с женой работая над «Общим инвентарем французского языка» Марио Роке, для которого они делали лексикографические карточки. Когда Барт с ним познакомился, он был (с 1949 года) доцентом филологического факультета в Александрии – и он останется там до 1958 года. В возрасте 31 года он только что защитил в Сорбонне под руководством Шарля Брюно диссертацию, которая называлась «Мода в 1830 году. Попытка описания вестиментарного словаря на примере модных журналов того времени». Он применяет в ней лексикологический метод Жоржа Маторе, с которым познакомился в Литве при ужасных обстоятельствах, и они сразу же вместе опубликовали «Метод лексикологии: к вопросу о нескольких последних тезисах», а затем в 1950 году – «Метод лексикологии, II»[386]. Нет сомнений, что Барт помнил об этих работах, когда начал собственные исследования в этой области в начале 1960-х годов. Сильный литовский акцент Греймаса не дает забыть о его происхождении, хотя он и не пытается это скрыть: статус иностранца повсюду, куда бы он ни приехал, и своеобразие дискурса позволяют ему достигать решающего для теоретических исследований уровня обобщения. Они с Бартом вели долгие разговоры о литературе, и Греймас заставлял его читать работы по лингвистике, особенно Соссюра и Ельмслева[387] (последнему Барт предпочитал Брёндаля), а также Мерло-Понти, который ему «кажется во многих отношениях – с учетом личного тона автора и многочисленных совпадений идей – продолжением соссюрианской мысли»[388], и Леви-Стросса. Влияние Греймаса и Барта было обоюдным. Греймас говорит об этом в статье в журнале Bulletin du Groupe de recherches sémio-linguistiques[389] и в завершающем выступлении на коллоквиуме в Серизи, посвященном его трудам, в 1983 году. «Думаю, я могу сказать, – пишет он, – что Барт был моим другом». В первой статье об «Актуальности учения Соссюра», опубликованной в 1953 году, он упоминает «Нулевую степень письма» и литературный метаязык как возможную программу для семиотики.
Вокруг двоих друзей и Шарля Сенжвена, который, видимо, был для них философским авторитетом, формируется активная дискуссионная группа. Они встречаются каждую неделю у доктора Салама, который слушал лекции Хайдеггера, как сказал Греймас Пьеру Онкреве и Жану-Клоду Шевалье[390]. Это был «своего рода философский клуб: социологи, психологи, философы. Единственной возможной темой, общей для всех, была эпистемология, условия познания. В течение семи лет почти каждую неделю мы занимались александрийской эпистемологией»[391]. Среди участников также были Жан Марго-Дюкло, ученик Мосса, Бернар Клержери, философ, Франсуа Неэль, который станет потом советником по культуре. Они читают Якобсона, датских лингвистов, Леви-Стросса, а позднее и Лакана. Когда Барт показал Греймасу статью о Мишле и упомянул о диссертации, Греймас ответил: «А Соссюр?» Чтение книг Соссюра, которые дал ему Греймас, стало решающим фактором, структурирующим последующие годы письма. Сформировавшееся сообщество дало такую опору для проектов и идей Барта, когда он сражался с методологическими проблемами – ему не хватало книг и не удавалось соединить вместе исторический и структурный методы, – что он начинает видеть спасение в лингвистике. 1 апреля 1950 года он написал Реберолю:
Молодой литовец, преподающий здесь, Греймас, который имеет докторскую степень, настаивает на том, чтобы я переделал – он говорит, что это не составит труда, – мою диссертацию в лексикологические исследования, под прикрытием чего я мог бы заниматься любыми исследованиями, какими захочу, и это принесет мне самым скорейшим образом кафедру во Франции, поскольку по филологическим дисциплинам большой недобор кандидатов. На более глубоком уровне это поможет наконец найти порядок позитивных исследований, негипотетический способ заниматься социологией через язык… давняя мечта. Я много обсуждаю с ним все это.
Греймас же вспоминает:
Я говорил ему: «Чушь, литература, это невозможно». Я стал продавать ему лингвистику. В Александрии мы оба были достаточно изолированы. Французы представляли собой колонию вишистов, которые прибыли во время войны, когда французский флот укрылся в
