считало, что нет другого выхода, кроме как репатриировать весь персонал, Барта беспокоит этот растущий успех: «Люди не помещаются в гостиную, и я считаю этот успех опрометчивым. Я хочу разработать систему приглашений. Меня это тревожит; толпы слушателей делают нас уязвимыми»[370].
Несмотря на эти трудности, жизнь складывается удачно. Барт с матерью занимают квартиру над библиотекой. В здании есть бассейн. Он учится водить, чтобы ездить по стране, покупает автомобиль. Освободившись от материальных ограничений (хотя ему еще не платят полную зарплату), он тратит деньги не считая, да так, что мать иногда вынуждена одергивать его (например, в письме, которое Анриетта Барт пишет Роберу Давиду, она говорит о своей «жадности» и причинах для экономии, которые «Ролан не понимает!»[371]). Он находит друзей среди преподавателей французского. Среди них Жан Сиринелли, эллинист, учившийся, как и Филипп Ребероль, в Высшей нормальной школе на улице Ульм, но чуть позже, поскольку родился в 1921 году (он был лектором в Университете до 1948 года, когда вернулся в Париж и стал работать по заданию Министерства иностранных дел); Пьер Жиро, преподаватель французского языка, который после многочисленных постов за границей и поздней защиты диссертации о Валери напишет важную работу по лингвистике; его новаторские труды по текстуальной статистике в университете Ниццы окажут влияние на Этьена Брюне и Луи-Жана Кальве, первого биографа Барта (в начале 1950-х годов, после возвращения из Александрии, Барт часто приезжал к нему в Копенгаген, куда тот получил назначение); Шарль Сенжвен, философ, большой друг поэта Андре Френо, который руководит обучением в институте (его направили в начале 1948 года в Александрию, и Барт присоединился к нему в 1949 году). Таким образом сформировалось небольшое сообщество интеллектуалов и преподавателей. Ребероль читал лекции о современной французской живописи; Сенжвен вел курс о «картезианстве в истории французской мысли»; Жан Сиринелли и Ив Ренье – курс о Мольере и еще один – о французской литературе. Среди преподавателей также множество местных, поскольку свободное владение французским языком в то время было распространено в Румынии.
Барт подружился с Петре Сирином (1926 года рождения), также преподавателем французского, в дальнейшем известным документалистом. Их сближает любовь к музыке и гомосексуализм. Сирин родился в Кишиневе, его отец – поляк из Одессы, а мать – украинка из Киева; его настоящее имя Петр Хрзановши, но он взял псевдоним отца, Сирин, и стал представляться как Пьер. Обстановка в семье была сложной, а из своего транснационального детства он извлек одновременно просвещенное и оригинальное отношение к жизни. Он говорит на нескольких языках и чувствует себя комфортно в любой среде. Он относится к своей гомосексуальности очень свободно, не стыдится ни перед семьей, ни перед друзьями. Какое-то время он был любовником Барта и ввел того в гомосексуальные круги, познакомив с молодыми людьми, с которыми у него были связи, как свидетельствует письмо Барту от 3 февраля 1949 года[372]. Об этом он рассказывает в личных документах (дневнике и переписке), опубликованных посмертно в 2013 году (Сирин умер в 2003-м) в книге под названием «Замок в Испании»[373]. В письмах Барт признается, что привязался к этой стране из-за близких отношений, которые удалось в ней завязать. 16 марта 1949 года он говорил Филиппу об «особенной связи, к которой не стоило относиться легкомысленно, как, к несчастью, показали последующие события». В Лейзине он признался Филиппу, куда влекло его желание во всей его полноте. Но он особо не распространялся, поскольку друг просил его об этом не говорить. Он также обязан быть скрытным из-за обстоятельств. Все иностранцы с конца 1948 года находятся под пристальным наблюдением, а гомосексуальность новый режим считает отклонением от нормы.
31 августа он написал: «После обеда я хожу в клуб, где могу спокойно заняться своей работой. Вечера провожу с другом, которого очень люблю, но боюсь, как бы в последнее время за моей личной жизнью не начали наблюдать или не использовали ее, и это веская причина, почему мне совершенно необходимо уехать, покинуть страну, к которой меня патетически привязал этот год, и к большому счастью, и к большому несчастью». Однако в Румынии Барту нравится не всё и не все. Он жалуется на еду, слишком изобильную и тяжелую, ему хотелось бы больше работать над диссертацией о Мишле, круги французов, работающих за рубежом, кажутся ему глупыми, он тоскует по Парижу, несмотря на восторг оттого, что он живет за границей. Особенно он жалуется на то, что не получает удовлетворения от популярности и признания, которые ему могло дать преподавание – официальное, а не свободные светские выступления, для которых, по мнению Барта, ему не хватает живости. Это различение двух видов выступлений он будет проводить и дальше, противопоставляя, например, атмосферу сосредоточенности на семинарах тому цирку, который царит на лекциях в Коллеж де Франс. Он видит, как в его характере все больше акцентируется скованность, недоверие. «Должен отметить, – пишет он Роберу Давиду, – что мой общительный характер мрачнеет и ожесточается. Думаю, я сейчас очень далек от той великодушной доброты, что является обратной стороной желания быть любимым любой ценой, из-за которой в мое первое пребывание в Сент-Илере я стал так популярен»[374]. Он рассказал Давиду, что в институте пользуется большим интеллектуальным уважением, но думает, что это результат не столько знаний или способности к рассуждениям, сколько «ясности (!), которая создает их видимость». Он так выделяет в письме слово «ясность» (подчеркиванием и восклицательным знаком) потому, что сделал ее два года назад уникальной чертой своего характера, сутью своей природы, провозглашающей его сходство со средиземноморской, африкано-романской семьей, возникшей под тем же солнцем, «и почти без метафор скажу, что это романское солнце наполняет человека как тотальное знание, не позволяя ему укрыться в мягком и смутном обмане, принуждая его к бескомпромиссному, отчаянному счастью, страсти к ясности, которая может привести только в пустыню». Дальше он говорит о «страсти к ясности», «неспособности переносить темноту»; «я касаюсь всего, я не позволяю созревать никакой тайне, по мне, лучше страдать, чем не знать»[375]. Этот анализ, написанный в контексте большого любовного кризиса зимой 1946 года, можно прочесть и как обвинительное выступление, и как речь в защиту; он подчеркивает противоположность их с Давидом характеров и указывает на присущие его другу дистанцированность и неопределенность, причиняющие страдание Барту. Но этот анализ привлекает внимание и к характерной черте человека и писателя, для которого большинство жестов, интеллектуальных и материальных, от каталогизирования на карточках всего увиденного, услышанного, прочитанного или прожитого до подробного объяснения
