— Аллах великий, должен же быть край силам человеческим! — прошептал Алим.
— Нет, маг, не должно быть никаких границ ни силам, ни воображению, ибо границы сковывают и угнетают. Пусть же воображение превратит наш город в бесконечный калейдоскоп всех чудес, возможных и невозможных, существовавших некогда и тех, которым еще лишь суждено сбыться. — Это ответила мудрая Хаят.
— О, повелительница, — ответил Алим, — ты стократно права. А я неправ, ибо усомнился. Хотя с детства знаю, что сомнение становится первой преградой на пути любого разума и усомнившиеся не в силах создать новое, а лишь повторяют то, что когда-то и где-то уже существовало. Как творцы они мертвы.
— Воистину это так. Однако, думаю, нам следует поспешить, чтобы не отстать от Мераба. Давайте вместе с ним обойдем пагоду. Надеюсь, это будет не тяжело и не очень долго.
— Смотрите, мои добрые друзья. Вот прямо перед нами похожий на елку навес — тазундаун под восемью уменьшающимися крышами. Тазундаун прижался спиной к самой пагоде, и золотые будды внимательно глядят своими прищуренными глазами на входящих. Статуи полускрыты за кувшинами цветов и разноцветными зонтиками. Таких тазундаунов на платформе десятки.
Вот небольшая пагода. В восьми ее нишах — статуи сидящего Будды, над каждой — скульптура зверя или птицы, и каждая изображает планету, а также день недели. За пагодой восьми планет стоит на подставке колокол Махаганта — ему суждено родиться на свет лишь через три сотни лет и весить он будет целые тысячи талантов. Если подойти к колоколу и ударить в него три раза, исполнится заветное желание.
Алим шагнул вперед и уже даже поднял руку… Но так и застыл, спросив сам у себя, зачем ему сейчас просить исполнения желаний. Ибо его желания, самые заветные, уже исполнены без всяких ударов в колокол.
— Должно быть, пришла пора новых желаний, — заметил Алим.
— Должно быть, так… — согласно кивнула Хаят. Она смеющимися глазами смотрела на Мераба.
Так смотрит мать на проделки своего любимого сына — снисходительно, но и с восхищением, сумев разглядеть в шалости не только желание задеть ближнего, но и умение в будущем одарить его чем-то важным и нужным.
Предмет ее размышлений, Мераб, стоял у самого края платформы и смотрел туда, где на площадке, ограниченной с двух сторон пагодами, а с двух других — парапетом, было священное дерево бо. Чуть в глубине, под следующим тазундауном была статуя Будды с глазами разной величины. Юноша вспомнил строки старой летописи: в ней говорилось, что эта статуя поставлена в честь великого ученого паганских времен Шина Итцагона, умевшего превращать свинец в золото.
— Ну что ж, мои прекрасные друзья, думаю, нам пора уходить. Должно быть, сюда мы еще вернемся в большой праздник, когда платформа будет заполнена народом и здесь будут петь и танцевать. Быть может, удастся побывать здесь и как-нибудь вечером, в тот таинственный и полный очарования час, когда солнце уже село, а короткие сумерки залили все теплой синевой, в которой золотыми звездочками мерцают сотни свечей у пагоды и на платформе. И тогда мы увидим подлинное чудо: отражая вершиной последние лучи солнца, пагода языком пламени устремляется в синее небо…
Свиток тридцать первый
Обратная дорога промелькнула для Мераба словно миг: он любовался своим городом, своим миром и думал о том, что еще предстоит сделать. Хаят же каждый шаг давался все тяжелее: она была и душой великого города, и вдохновительницей героев и… обыкновенной женщиной. И вот теперь ее, как самую обыкновенную девчонку, захлестывали волны самой настоящей ревности. Тем более странной, что ревновала Хаят Мераба не к другой красавице, что было бы вполне естественно для женщины, а к… самому Медному городу.
«Неужели, — думала она, — ему, моему избраннику, эти каменные стены и статуи, базары и цирки становятся дороже меня? Неужели я избрала не того? Может, я избрала создателя города, который, созидая, уничтожит Душу города?»
Увы, читать мысли Мераб не умел, иначе он смог бы переубедить любимую. Но юноша размышлял совсем о другом, и потому обида Хаят изумила его.
— Но почему, моя прекрасная? Почему ты столь сердита на меня?!
И Хаят не выдержала: слезы брызнули у нее из глаз и она сквозь рыдания выплеснула самую горькую из своих обид. Увы, сколь бы мудра ни была Душа города, сейчас она чувствовала себя обыкновенной молодой женщиной и потому совершала все ошибки, присущие молодости.
Мераб же онемел от слов любимой: как же она могла такое предположить?! Разве не для нее он творит этот мир? Разве не ее, свою любовь и единственную мечту, прославляет в каждом творении?!
Но отвечать упреком на упрек не стал, должно быть, его мудрости уже хватало на то, чтобы не спорить с женщиной, когда она не совсем права. Он просто обнял Хаят и прижал к своему сердцу. И задохнулся от совершенно нового, потрясшего его ощущения: это его часть, часть его мира, часть его души… Не просто любимая — единственная, столь же избранная им, сколь он избран для нее.
Желание защитить ее, утешить быстро переросло в совсем иное желание — слиться с ней, соединиться и тем доказать, что нет на свете женщины, более желанной, чем она, сейчас сторонящаяся его и пытающаяся понять, чего ей ждать в следующий миг.
Мераб постарался взять себя в руки, не торопиться, сдержаться. Он боялся своим порывом испугать Хаят. Но желание неумолимо сжимало свои тиски, кровь превратилась в жидкое пламя…
Мераб стиснул Хаят в объятиях. Ему хотелось стереть эти блестящие соленые ручейки, хотелось укрыть ее от всех бед, защитить. Хотелось согреть своими губами, всем телом. Что-то неразборчиво пробормотав, он властно впился в ее губы поцелуем.
Искра проскочила между ними, мгновенно воспламенившая их обоих, как воспламеняется бочонок с порохом. Облегчение, ярость, желание — все вложил Мераб в этот поцелуй. Сколько бессонных ночей он провел без нее! И вот теперь подавляемые страсть и вожделение вырвались наконец наружу.
Он почувствовал, что Хаят попыталась высвободиться, едва их губы соприкоснулись, и это робкое ее движение вызвало в нем свирепую потребность подчинять и властвовать. В ответ он лишь крепче стиснул ее руками и забыл обо всем, пока не услышал тихий умоляющий стон, пробившийся сквозь слепой туман горящей страсти, стон, вонзившийся иглой в его сердце.
Мераб поднял голову и глубоко вздохнул, пытаясь победить предательский жар, сжигавший тело. Лучше ему умереть, чем видеть, как она плачет!
— Не плачь, — сдавленно пробормотал он. — Не нужно, Хаят. Теперь мы вместе, мы всегда будем вместе, и потому нам дано преодолеть все.
