Еще большая нежность и страстность высказываются в другом письме Софьи, когда она получила известие о возвращении Голицына от Перекопа.
«Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета! Зело мне сей день радостен, что Господь Бог прославил имя свое святое, также и Матери своей, Пресвятые Богородицы, над вами, свет мой! Чего от века не слыхано, ни отцы наши поведаша нам такого милосердия Божья. Не хуже израильских людей вас Бог извел из земли египетской: тогда чрез Моисея, угодника Своего, а ныне через тебя, душа моя! Славу Богу нашему, помиловавшему нас чрез тебя! Батюшка ты мой! Чем платить за такие твои труды неисчетные? Радость моя, свет очей моих! Мне не верится, сердце мое, чтобы тебя, свет мой, видеть. Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, во мне будешь. Если бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила пред собой. Письма твои, врученные Богу, к нам все дошли в целости. Из-под Перекопа пришли отписки в пяток 11 числа. Я брела пеша из-под Воздвиженского: только подхожу к монастырю Сергия чудотворца, к самым святынь воротам, а от ворот отписки о боях. Я не помню, как взошла – читала идучи! Не ведаю, чем Его, Света, благодарит за такую милость Его, и Матерь Его, и преподобного Сергия, чудотворца милостивого! Что ты, батюшка мой, пишешь о посылки в монастыри, все то исполнила: по всем монастырям бродила сама, пеша. А раденье твое, душа моя, делом оказуется. Что пишешь, батюшка мой, чтобы я помолилась: Бог, свет мой, ведает, как желаю тебя, душа моя, видеть, и надеюсь на милосердие Божье: велит мне тебя видеть, надежда моя. Как сам пишешь о ратных людях, так и учини. А я, батюшка мой, здорова твоими молитвами, и все мы здоровы. Когда даст Бог увижу тебя, свет, обо всем своем житье скажу. А вы, свет мой, не стойте, подите помалу: и так вы утрудились. Чем вам платить за такую нужную службу, наипаче всех твои, света моего, труды? Если бы ты так не трудился, никто бы так не сделал».
Но не все так смотрели на дела крымские, как вся проникнутая страстью царевна. Голицын был ее давнишней привязанностью: она скреплялась и общностью государственного дела, и обязанностью личных интересов. Царевна могла полюбить его, как одного из образованнейших молодых царедворцев того времени. Он много знал, много читал, жил роскошно: библиотека его отличалась редкими по тому времени книгами. Царевна также была образованнейшею женской личностью своего времени, как ученица Симеона Полоцкого. Ей посвящали книги, в честь ее писали стихи – виршами той эпохи. Уже в 1682-м году архидиакон Чудова монастыря Карион Истомин подал ей вирши, в которых просит царевну Софью дать Русской земле образованных учителей, открыть школы:
Умом убо самодержцев сущих,Да государи они то изволят,Обще Господа о том да помолят,Наукам велят быти совершенным,И учителем людем извещенным.
И ученые явились. Это были братья Лихуды-греки. Открылись школы: жизнь, видимо, начинала бить ключом, движение начиналось. Тут уже были и другие образованные люди, как мы упомянули: Артамон Матвеев, сын его Андрей, знавший по латыни и хорошо говоривший на языке Горация, и жена его, единственная женщина, не прибегавшая к татарским румянам. Тут же и Софья с Голицыным, сближение которых имело хорошую основу.
Но непродолжительно было счастье Софьи и Голицына; непродолжительно было и владычество их. Петр подрастал. А между тем Софья в государственных актах ставила свое имя рядом с именами братьев, царей и подписывалась «самодержицей всея Руси».
Даже в Венеции, когда русский посол Волков объявил, что в России с великими государями «соцарствует» царевна Софья, один сенатор в недоумении спрашивал: «Дож и весь сенат удивляются, как подданные ваши служат их царским величествам, таким превысоким и славным трем персонам государским»?
А царица Наталья Кирилловна, видя подрастающего сына, уже смело спрашивала прочих царевен:
– Для чего она стала писаться с великими государями вместе? У нас люди есть, и того дела не покинут.
У Петра уже завелись «потешные конюхи», как их презрительно называла Софья; но эти конюхи были опасны для нее.
Надо было опять подать руку стрельцам. Софья подала руку – и вместе рука об руку дошли: она до монастыря и вечного заточенья, стрельцы – до топора, плахи, колеса и пр.
Шакловитый, от имени Софьи, мутил стрельцов. Решились убить молодого царя и его мать.
– Хотят нас перевести, – говорил Шакловитый самым надежным стрельцам: – а мутит всем царица; меня хотят высадить из приказу, а вас, которые ко мне в дом вхожи, разослать всех по городам.
Стрельцы начинают советоваться, что делать с царями.
– Как быть, – говорил Чермный: – хотя и всех побить, а корня не выведешь: надобно уходить старую царицу, «Медведицу?»
Другие говорили, что за мать Петр будет мстить.
– Так чего и ему спускать? Зачем дело стало? – отвечал Чермный.
– У царя Ивана Алексеевича двери завалили дровами и поленьем, и царский венец изломали, – а кому ломать только с ту сторону? – говорили другие.
Порешили надеть венец на царевну Софью.
Но время стрельцов уже отошло. «Потешные конюхи», над которым» издевалась Софья, побеждали; и сами стрельцы скоро выдали своего Федьку Шакловитого. Его казнили с главными сообщниками; любимца Софьи, Василия Васильевича Голицына, сослали в Пинежский Волок – и там забыли.
Царевну Софью, вместо царского венца, ожидал монашеский клубок, как о том некогда и предсказывали ей стрельцы.
Казнив Шакловитого с сообщниками и разослав друзей Софьи, семнадцатилетний Петр писал своему старшему брату царю Ивану:
«Милостью Божьей вручен нам, двум особам, скипетр правления, также и братьям нашим, окрестным государем, о государствовании нашем известно; а о третьей особе, чтобы быть с нами в равенственном правлении, отнюдь не вспоминалось. А как сестра наша, царевна Софья Алексеевна, государством нашим учала владеть своей волей, и в том владении что явилось особам нашим противное, и народу тягости, и наше терпение, о том тебе, государь, известно. А ныне злодеи наши Федька Шакловитый с товарищи, не удоволяся милостью нашей, преступи обещание свое, умышляли с иными ворами о убийстве над нашим и матери нашей здоровьем, и в том по розыску и с пытки винились. А теперь, государь братец, настоит время нашим обеим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужскими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем; на то-б, государя, моего брата, воля склонилась, потому что учала она в дела вступать и в титла писаться собой без нашего изволения; к тому же еще и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасти, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас!»
Итак, этому «третьему зазорному лицу» назначено было житье в Новодевичьем монастыре.
Из этого видно, что молодой Петр не только вошел «в меру возраста своего», но и «в меру силы».
Что же делала в это время мать его, царица Наталья Кирилловна, когда сын входил в «меру возраста своего?»
Много ей пришлось выстрадать и за себя, и за этого сына. Она была постоянно печальная, скучная, постоянно жаловалась, что похищают власть у ее сына, когда он еще не вошел в силу. Оттого скучно было у нее юному Петру, хотя он ее много любил; а она за него трепетала каждую минуту.
Наконец, ее сокровище вырывается у нее от рук – Петру не сидится дома: он уже в Переяславле, на озере, – «кораблики» строит, а мать тоскует по нему, не дождется писем. Но сын не забывает матери.
«Вселюбезнейшей и паче живота телесного дрожайшей моей матушке, государыне царице и великой княгине Наталие Кирилловне (пишет он матери). Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу и о твоем здравии слышать желаю; а у нас молитвами твоими здорово все. А озеро все вскрылось сего 20 числа (апреля 1689 г.), и суды все, кроме большого корабля, в отделке; только за канатами и станет: и о том милости прошу, чтобы те канаты, по семисот сажень, из пушкарского приказу, не мешкая, присланы были. А за ними дело станет и житье наше продолжится. Посем паки благословения прошу».
Мать зовет его в Москву на панихиду по брату Федору, а Петр отвечает «быть готов только, гей, гей дело есть», – и все только о «корабликах» своих речь заводит: «о судах паки подтверждаю, что зело хороши все».
Старая «медведица» все плачет о сыне, все зовет его к себе; а он, расправившись с Шакловитым и сестрой Софьей, опять бросает мать: «медвежонку» не сидится дома. Он бросил уже Переяславское и Кубенское озера: там ему тесно. Уж он очутился на Белом море.
Матери новая тоска, новая печаль и новая боязнь за неугомонного сына. Отпуская его к морю, она берет с сына обещание посмотреть только корабли, но самому не ходить в море.
Увидев море, Петр не выдержал, забыл мать, забыл обещание, данное ей – и вышел в море…
