На второй день, когда Сергей вышел на кухню налить керосин в лампу, Устинья Ивановна завела с ним разговор.
Посреди кухни была разостлана холстина, на ней возвышалась куча перьев. Устинья Ивановна, повязанная ситцевым платком, сидела на полу и перебирала перья для подушек.
— Нельзя ли керосину налить? — сказал Сергей, ставя лампу на край табуретки.
— Подождите! Сейчас Паша из лавки придет; а я вся в перьях, — ответила Устинья Ивановна.
— А зачем мне Паша? Я сам налью.
— Ну, уж раз вы такой простой, — наливайте! Керосин в сенях стоит.
Сергей пошел в сени, принес оттуда четверть с керосином и стал наливать лампу.
— Это верно, что вы на клиросе пели? — спросила Устинья Ивановна и выжидающе поглядела на Сергея.
— Пел, — коротко ответил он, удивляясь и сердясь на Ивана, который неизвестно зачем рассказал о нем такие подробности хозяйке.
— Я рылигию превыше всего ценю, — продолжала Устинья Ивановна, — а церковное пенье так просто до ужаса обожаю. Особенно когда «Иже херувими» поют. Уж до чего же сладостно и умилительно! — и, склонив голову набок, Устинья Ивановна вдруг тихонько запела речитативом: «Иже херувими тайно образующе»; не допев, она, вздохнув, добавила: — А еще всякие притчи божественные люблю очень слушать. Вы притчу о блудном сыне знаете?
— Знаю. Как он из отчего дома ушел?
— Вот именно, — обрадованно подхватила хозяйка. — Сытый, здоровый, одетый был, а вернулся зимогор-зимогором, больной, оборванный, нищий. Нынче немало блудных сыновей развелось. От церкви христовой отрекаются, против царя бунтуют… А их, конечно, в тюрьму за это, — неожиданно закончила хозяйка.
«Вот оно что», — подумал Сергей и перевел разговор на другое.
— А ежик у вас есть, стекло почистить?
— Ежик? Есть! Вот у рукомойника в углу висит! Так как же, по-вашему, правильно блудный сын поступил, что раскаялся?
— На то он и «блудный», — усмехнулся Сергей и энергично принялся чистить стекло.
— А родителей вы своих уважаете? — спросила, помолчав, Устинья Ивановна.
— Я — сирота! — ответил Сергей.
Повесив на место ежик, он взял лампу и вышел из кухни.
«Парень скромный, а главное — закон божий знает», — подумала Устинья Ивановна.
После этого разговора прошло больше недели. Как-то раз под вечер в доме остались Сергей да хозяйка. Устинья Ивановна вздумала пить чай, но в ушате не оказалось воды.
— Не принесете ли мне водицы с колодца? — попросила она.
— Что же, можно.
Сергей взял два ведра и, что-то насвистывая, вышел во двор. Вскоре он вернулся и поставил полные ведра на скамейку.
— А это вам за услугу! Возьмите.
На краю кухонного стола лежал кусок пирога.
— Сироту накормить — бог сторицей воздаст, — по-монашески елейно, нараспев, сказала Устинья Ивановна.
Широкое мучнистое лицо ее со сложенными бантиком губами и скорбно поднятыми бровями выражало христианское смирение.
— Я сыт, — ответил Сергей и пошел к себе в комнату.
«Из простых, а с анбицией, — рассердилась Устинья Ивановна. — Знаю я твою сытость. На работу всё еще не устроился, а капиталов-то кот наплакал».
Устроиться на работу было нелегко.
Напрасно каждое утро ходил Сергей по городу из одного ведомства в другое. Везде ему равнодушно и кратко отвечали: «Не требуется», «Не нужен» или: «Вакансии нет».
Только в губернской канцелярии какой-то лысый старичок чиновник оказался более многословным и даже прочитал целое наставление:
— Для устройства на службу, молодой человек, рука нужна. Вот на той неделе делопроизводитель к нам поступил. Пень-пнем и почерк куриный. А взяли. Почему? Полицмейстер рекомендовал!
Сергей повернулся и молча вышел из канцелярии. У него таких рекомендаций быть не могло.
«Что ж! Не устроюсь чертежником, еще какую-нибудь работу найду, а не найду, пойду в грузчики!» — думал он.
Каждое утро Сергей просматривал публикации в газете «Сибирская жизнь». Они были немногочисленны:
«Нужен кучер». «Нужен хороший пианист — справляться Ванный переулок, дом 6».
«Нужен служащий с обеспечением в 300 руб.». «Нужна одинокая старушка — няня к грудному ребенку. Духовное училище, квартира Дмитриева».
Зато объявлений о желании получить работу было более чем достаточно. И кто только не искал работы! Приезжая, интеллигентная солидная дама, приезжий из России молодой человек, студент университета, ищущий уроков, пожилой отставной чиновник с безупречным прошлым, проживающий в Томске с 1893 года, конторщик, бывший волостной писарь, и прочие и прочие.
Кроме того, в газете были и прямые обращения за помощью: «Очень нуждаюсь в 25-ти рублях, недостающих для взноса платы в институт; выплатить могу только уроками или другой подходящей работой», — писал какой-то студент под инициалами А. В. С.
«Помогите! — начиналась другая заметка, — больная, имеющая при себе дочку 5-ти лет, не имею средств прокормиться! Прошу не оставить меня, добрые люди. Мухинская ул., д. 38. Во флигеле».
Сергей молча клал просмотренную газету на этажерку.
— Есть что-нибудь подходящее? — спросил как-то Никонов, застав Сергея за чтением публикаций.
— Есть, да залог нужен.
— Много?
— Триста пятьдесят! У меня пустяков не хватает, — усмехнулся Сергей, — всего только трехсот сорока семи рублей!
— Да, — протянул Никонов, — дела твои, прямо сказать… — но, увидев хмурое лицо Сергея, Иван осекся и принялся неумело его утешать:
— Ты, главное, Сергей, не вешай носа. Не может быть, чтобы никуда не устроился. Куда-нибудь да устроишься! Ведь не на каждом же месте залог требуется. Может так получиться, что буквально, вот-вот и найдешь на днях работу.
Но дни шли, а Сергей всё никак не мог устроиться.
За три недели ежедневного хождения по городу в поисках заработка он уже ничуть не хуже любого коренного жителя знал Томск, начиная с Соборной площади, где в белом каменном доме с колоннами помещалась канцелярия генерал-губернатора Азанчеева-Азанчевского, вплоть до рабочей окраины на Воскресенской горе и местечка Заисточья, населенного преимущественно татарами.
В отличие от Уржума и Казани, главная улица в Томске называлась не Воскресенской, а Почтамтской. Но так же, как и в других городах Российской империи, здесь, в Сибири на главной улице было сосредоточено всё, что составляло мозг и душу этого большого губернского города: клуб дворянского и купеческого собрания, комендатура и приемная градоначальника, пассаж купца-миллионера Второва, управление Сибирских железных дорог, почта с телеграфом, здание классической мужской гимназии, дом архиерея и собственные дома местных богатеев, «отцов города».
Будучи наблюдательным, Сергей замечал подчас такие мелочи, мимо которых другой бы на его месте прошел совершенно равнодушно.
Как-то на его глазах краснорожий приказчик вытолкнул из лабаза немолодую, бедно одетую женщину.
— Чего толкаешь!? Правду говорю. Ведь не щепки, а трудовые денежки за масло плочены, — упираясь, кричала она возмущенно, — только и знаете, живодеры, что обирать да обвешивать народ!
— Ишь, тварь фабричная, как язык распустила! В полицию, видно, захотела?!
— Не грози, не боюсь… Ой, ирод прроклятый, сколько недовесил! — испуганно ахнула женщина, взглянув на свету на свою бутылку с подсолнечным маслом.
Приказчик ухмыльнулся и, ловко сплюнув через плечо, вошел в лабаз.
В этот же день на соседней Ярлыковской улице Сергей увидел другую сцену. Около забора стоял лет двенадцати мальчишка, в рваном фартуке из дерюги, и плакал, размазывая по грязному лицу слезы. Повидимому, это был ученик какого-нибудь сапожника или лудильщика.
— А ты терпи, милый, терпи, — утешая, поучала его какая-то сердобольная старушонка. — Для порядка хозяин учеников всегда бьет.
— Хозяин редко дерется, это меня хозяйка. Совсем житья не дает, — всхлипывал мальчишка. — За чугун… Говорит, плохо вычистил. Выгнала на улицу — и всё тут. Иди, куда знаешь. С самого утра ничего не ел.
— Побила — не убила, — наставляла старушонка. — Раз отдали в люди, — терпи.
«Одним полная безнаказанность, для других полное бесправие, — думал Сергей. — Ох, как подло и как жестоко устроен мир!»
Эти мысли не впервые пришли ему в голову. Они уже давно мучили и волновали его. И если их на какое-то время заслонила экзаменационная горячка, перед окончанием училища, затем поездка к бабушке и сестрам в Уржум и, наконец, его собственные сборы в Томск, то теперь эти мысли снова возникли с невиданной силой.
Нет! Он не может безучастно и молча стоять в стороне. Его также близко касалось лицемерие и жестокость царских законов. Он, как и тысячи других «неимущих», был обречен на бесправное и жалкое существование.
