на сеансе было немного, и он мог себе это позволить.
Говорил ей о Вере, о том, как одинок, и как она, Дина, спасла ему жизнь.
Тина уже поняла, как неуместна была наша шутка, но сделать, по ее словам, ничего не могла.
— Почему?
— Ну, как ты себе это представляешь? Человек шепчет, что ты спас ему жизнь, а ты — тоже шепотом — говоришь, что не ты спас, точнее, что ты — это не ты…
В чем-то Тина была права. Есть вещи, которые трудно обсуждать шепотом.
Исидор продолжал говорить, и время от времени она чувствовала касание его губ, и по ее позвоночнику одна за другой спускались горячие волны.
В его шепоте слышались слёзы. Это случилось, когда он сказал, что его что-то гнетет, что он расскажет ей об этом позже.
— Теперь ты понимаешь, почему я не помню, какой фильм мы смотрели?
Я задумался.
— «Последняя встреча»?
— Да нет же! Там было что-то о тигре. Но не «Полосатый рейс».
После кино они пошли в кафе «Сайгон» на углу Невского и Владимирского. Это было неформальное название неформального места. Официально оно вообще никак не называлось. Было кафе при гостинице «Москва», поэтому первое время его называли «Подмосковье». А потом «Сайгон»: висящий в заведении дым рождал экзотические ассоциации.
Думаю, что кинотеатр, а стало быть, и фильм возникли в голове Исидора по их близости к «Сайгону», так что первым, несомненно, было выбрано кафе. Режиссура Чагина заключалась в том, что вначале ему нужен был темный зал, а затем — какое-то странное место.
«Сайгон» был образцовым странным местом. Там клубился андеграунд.
Исидору «Сайгон» был нужен для рассказа о предательстве. Он счел его лучшим фоном — по принципу, видимо, контраста.
Они с Тиной сидели на широком подоконнике друг против друга — прислонясь спинами к откосам окна, колени у подбородка. Исидор рассказывал о Вельском и о двух Николаях. Тина слушала предназначенные не для нее слова, и оттого лицо ее было грустным. Эту грусть Чагин воспринял как осуждение.
— Оправдываться бессмысленно, — сказал он. — Я только хочу, чтобы между нами не было тайн.
Тайна Тины была для нее сейчас гораздо важнее. Она надеялась, что исповедь закончена, и кивнула Исидору.
Он взял ее за руку и тихо сказал:
— Теперь, когда ты всё знаешь, я прошу тебя стать моей женой. Решай, нужен ли тебе такой человек.
Молчание Тины Чагин воспринял как отказ. Спросил:
— Значит, нет?
Тина отвела глаза.
— Да.
Чагин прижался к ее руке губами. Поцелуй жег Тинину руку, но она ее не отняла. Повторила:
— Да.
Тина, по ее словам, побаивалась, что всё может кончиться плохо. Если бы знала, как плохо, боялась бы на всю катушку.
Отвечая Исидору согласием, она в каком-то смысле передавала ответ Дины, ведь для обеих сестер свадьба была делом решенным. В конце концов, думала она, неважно, кто сказал да. Важно, что — да.
На следующий день мы ужинали в ресторане. Сёстры решили, что о шутке Исидору расскажет Дина. Что, если даже он немного обидится, дело всё равно завершится смехом.
Но Чагин не засмеялся. Побледнел и молча направился к выходу. Проходя мимо соседнего столика, полой пиджака смахнул бокал. Этот прощальный звон я слышу до сих пор.
Последние дни пересматривал киноленты с тиграми. Я все-таки выяснил, что они тогда смотрели. Это был фильм «Пусть он останется с нами».
Исидор не остался.
* * *
Его уход был бесповоротным и, я бы сказал, масштабным. Чагин расстался не только с Диной, но и с Ленконцертом (так эта организация стала называться в середине семидесятых). Я пытался отговорить его от этих шагов, но безуспешно.
Исидор соглашался с тем, что случившееся — всего лишь неудачная шутка. Что в ней не было злого умысла, и вообще ничего злого.
И всё же. То, что он сказал Тине в тот вечер, можно произнести только один раз. Так он считал.
Я мог бы с Чагиным поспорить. Сообщить, например, что всё сказанное им было передано Дине близко к тексту. На худой конец, можно было произнести всё еще раз (улыбка) — с тем, конечно, чтобы больше уж не произносить.
Такие доводы годились для кого угодно, только не для Чагина. То, что для другого человека, обладающего, ну, скажем, чувством юмора, было бы естественно, в глазах Исидора рассыпалось в прах. Чтобы это понять, достаточно было эти глаза увидеть — полные безысходности и печали. Какое уж там чувство юмора…
В разговоре с Исидором я подыскивал слово, способное определить его поступок.
— Понимаешь, это… Ну, максимализм.
— Это не максимализм, — ответил Исидор.
Да, пожалуй, не максимализм. Мне казалось тогда, что полноценное юродство.
Ладно — Дина, но Ленконцерт! Здесь не было оскорбленного чувства, и уж точно — никаких шуток. Руководство организации вообще не понимало, что происходит. Оно вело беседы с Исидором, со мной и даже с сестрами Барковскими. Пусть он, Чагин, подумает.
Пусть он останется с нами.
Почему Исидор все-таки ушел? Только ли потому, что случившееся стало для него плевком в душу?
Сейчас мне кажется, что имела значение не одна лишь обида.
Незадолго до встречи с сестрами Исидор говорил мне, что хотел бы как-то изменить свою жизнь.
Таким изменением могла бы стать женитьба, но после истории с шуткой Исидор решил, что это не то, что ему необходимо. И он выбрал другой путь.
Допускаю, что концертное существование Чагину поднадоело. Что он, интроверт, устал от всеобщего внимания. И несмотря на то что эта работа давала ему много преимуществ, он ею пожертвовал.
Из всех доступных профессий Исидор выбрал самую непубличную. Он стал сотрудником Архива. Как и в случае с Ленконцертом, место ему подыскал Николай Петрович, не одобрявший ухода Исидора, но втайне им гордившийся.
— Интеллигенция… — ворчал Николай Петрович. — Метания, понимаешь. Поиски.
На самом деле Исидор не метался и не искал. Как раз наоборот: он мечтал о месте, похожем на кокон, куда мог бы спрятаться и вести уединенную жизнь.
Таким местом и оказался Архив. По ходатайству Николая Петровича стол Чагину поставили в некотором удалении от других сотрудников, и он мог проводить весь день, ни с кем не общаясь. С трех сторон над ним нависали полки. Четвертая стена, как и в театре, отсутствовала, но зрителей в этом зале не было.
Уход Исидора из Ленконцерта привел и к моему уходу. Много лет мы выступали вместе, и без него мне стало одиноко. Некоторое время я еще вел концерты, но большой радости от этого не
