испытывал. Именно тогда Спицын помог мне устроиться в театр.
И самое главное: я женился на Тине.
Нельзя сказать, что сёстры Барковские ушли из жизни Исидора навсегда. Изредка он видел их (например, в мой день рождения), но почти не общался.
Наша дружба с Чагиным продолжалась еще много лет. Мы потеряли друг друга лишь в конце его жизни. В конце, понятное дело, и моей жизни. На этот счет я не питаю иллюзий.
Обычно мы пили кофе в «Сайгоне». Выбор принадлежал Чагину. Меня это немного смешило, но виду я не подавал. Во время наших бесед говорил по преимуществу я, так что беседами их можно назвать условно. Сам Чагин произносил что-то редко. Когда я задавал вопросы, он односложно отвечал.
Однажды я сказал, что в нашей компании отвечаю за звук, а он — за изображение. Исидор воспринял это всерьез и с готовностью кивнул. Такое разделение труда его устраивало.
В «Сайгоне» нас узнавали. С нами здоровались. Кофе предоставлялся без очереди — это было священное право завсегдатаев.
— Вам, как всегда, маленький двойной?
— Да, маленький двойной.
Как всегда. Эти три слога дорогого стоили, потому что обращаемы были не просто к завсегдатаям — но к crème de la crème.
Иногда посетители просили Исидора продемонстрировать его дар (всегда говорили — дар), и он в этом не отказывал. Запоминал тексты из книг издательств «Посев» и «YMKA-Press», машинописных и даже рукописных копий. Ни одно из советских изданий на моей памяти там предъявлено не было.
Как-то мнемонисту поступили две просьбы одновременно. Материалом были «Венера в мехах» и свежий номер эмигрантского журнала «Континент». Диапазон чтения в «Сайгоне» был широк.
* * *
Однажды зимой — это было уже в начале восьмидесятых — в «Сайгон» пришел Вельский. Именно так, коротко, сказал тогда Исидор — словно ждал его:
— Пришел Вельский.
— Уйдем? — спросил я шепотом.
Но Исидор только развел руками.
Присутствие Чагина Вельский зарегистрировал еще с порога, так что бежать было поздно. Да Исидор и не собирался.
Вельский целенаправленно шел к нашему столику.
Сейчас, когда пишу это, подумал, что он, пожалуй, и в «Сайгон» пришел целенаправленно. Знал, что здесь можно встретить Чагина. Странно, но эта мысль прежде не приходила мне в голову.
Спросил, не здороваясь:
— Свободно?
— Свободно, Георгий Николаевич, — ответил Исидор.
Вельский достал пачку «Беломора». Зажигал папиросу, прикрыв обеими ладонями — словно от ветра. Напоминая, возможно, что в тех краях, откуда он вернулся, ветер — всегда.
— По работе здесь? — Вельский выпустил дым в лицо Исидору. — Или так, приятно проводите время?
Мрачный.
Помолчав, Исидор сказал мне:
— Принеси кофе, ладно?
Я понял, что он хочет остаться с Вельским наедине, и не торопясь отправился к стойке. Оборачиваясь, всякий раз видел их молчащими.
Я принес кофе и поставил его перед Вельским. Тот, не глядя на меня, кивнул. Капля с его кроличьей шапки соскользнула в чашку.
За спиной Вельского стоял человек в такой же потертой ушанке и обмотанном вокруг шеи шарфе. В отличие от Вельского — с безмятежным выражением лица. Никто не заметил, как он подошел.
— Я приезжал к вам, Георгий Николаевич… — тихо сказал Чагин. — Очень хотел вас увидеть.
— Знаю. И посылки посылали, и деньги. — Вельский внезапно перешел на фальцет. — Только я индульгенциями не торгую.
Его двойник сокрушенно прижал ладонь к губам:
— Ими торгуют католики-с! Индульгенциями-то.
— Я не надеялся на прощение, — тихо сказал Исидор. — И сейчас не надеюсь.
— А может, думали, что вот послали сотрудника принести мне кофе, а я возьму и растаю?
Сотруднику стало ясно, что здесь достанется всем. Сотрудник почувствовал раздражение.
— Сеанс с разоблачением? — я произнес это тоном конферансье.
Вельский резко отодвинул чашку. Бросил на меня насмешливый взгляд.
— Цитировать изволите? Органы стали образованнее. — Он опять потянулся к чашке и отпил кофе. — Что радует.
— Несомненно, радует, — незнакомец наконец протиснулся к столику. — В мире столько поводов для радости, а вы — я следил за вами — вы печальны-с. Радуйтесь!
Вельский посмотрел на него без удивления:
— Отличный совет.
— А если отличный — пожалуйте-с мне сколько-нибудь на стопочку. Настанет день, когда я буду давать советы бесплатно. Но сейчас, excusez-moi, это не представляется возможным.
Получив от меня мелочь, он поклонился и двинулся к стойке.
— Говорит, что следил за мной, — тихо сказал Вельский. — Я сразу понял, что это — агент Лубянки. Подтверждаете?
— Скорее уж агент Пряжки… — допустил я. — Вот он возвращается.
В незнакомце что-то изменилось. В нем не было прежней суетливости, и движения обрели плавность.
— Я лиру посвятил народу своему, — произнес он со сдержанным достоинством и посмотрел на Вельского. — Главное — радуйтесь. Вам радости не хватает. На сем позвольте откланяться.
Он поклонился и, слегка покачиваясь, направился к выходу.
Вельский закрыл лицо руками, и было неясно, смеется он или плачет. Из-под его ладоней пробивались приглушенные, сплющенные слова:
— Радости не хватает — вот оно как. Простите… Нервы ни к чёрту.
— Георгий Николаевич… — Исидор схватил его за запястье. — Когда я думаю о своей вине…
Вельский выдернул руку.
— Бросьте, Исидор. Знаю, что здесь, — он похлопал себя по груди, — у вас не совсем пусто.
Закашлявшись, прикрыл рот шарфом.
— Пока был на зоне — надеялся… Думал, жизнь как-то изменится. А когда вернулся — такая безнадега! — Вельский взялся за завязки ушанки и натянул ее до самых бровей. — И что теперь делать? Радоваться? Радоваться…
Неожиданно Вельский положил Исидору на плечи руки и прижался головой к его голове. Постояв так с минуту, оттолкнулся от него и двинулся к двери. Когда выходил, с улицы ворвался язык стужи. Он его и слизал.
* * *
Я уже говорил, что в жизни всякого человека есть свои рифмы. С уходом из Ленконцерта возникла рифма и в жизни Чагина. В Архиве ему было поручено заниматься письмами Генриха Шлимана.
Я боялся, что возвращение Шлимана станет для Исидора чем-то болезненным. Как любят говорить сейчас — травмой.
Не стало. Спицын объяснял это тем, что таким образом его пациент, наоборот, работает с травмой и преодолевает ее.
Впрочем, тема Шлимана возникла вовсе не в связи с преодолением травмы. Подозреваю, что о травмах Чагина в Архиве ничего не знали. Предложение заняться первооткрывателем Трои объяснялось обнаружением писем Шлимана к Генриху фон Краузе, немецкому антиковеду, служившему в свое время в Петербургском университете.
Это была переписка, длившаяся без малого двадцать лет. О ее существовании знали, но считали, что она утеряна.
А переписка возьми и найдись, причем не где-нибудь, а в самом Архиве, в собрании Генриха фон Краузе. На вопрос,
