почему фонд петербургского исследователя столько лет стоял неразобранным, у меня простой, но, кажется, верный ответ: рабочим языком профессора был по преимуществу немецкий.
Как актер, я замечал, что в жизни существует своя режиссура. Именно поэтому шлимановские письма к фон Краузе всплыли незадолго до того, как в Архив пришел Чагин. Письма, несомненно, ждали достойного (и уж, во всяком случае, знающего немецкий) исследователя.
И он появился.
В истории этой масштабной переписки (в Архиве хранилось около трехсот писем Шлимана к фон Краузе!) тоже были свои рифмы. Переписывались два петербуржца, два немца, два Генриха. Оба без памяти любили Трою.
На этом, однако, их сходство оканчивалось. Один происходил из старинного дворянского рода, другой был сыном обедневшего пастора. Один был профессором, другой — коммерсантом. Один — реалистом, другой — мечтателем.
Но главное: у фон Краузе были первоклассное образование и огромный исследовательский опыт. Шлиман же был самоучкой или — как, щадя его самолюбие, выражался профессор — автодидактом.
В своей любви к Трое два Генриха никоим образом не были равны. Если предмет их обожания уподобить невесте, то первый жених был чем-то вроде принца, за которым стояла вся мощь академической науки. Шлиман же в этом треугольнике был нищим, единственным достоянием которого были фантазии и мечты.
По всем законам логики невеста должна была достаться принцу. Обручиться с нищим она могла только по законам сказки.
Но история этого успеха по законам сказки ведь и развивалась. Помимо сказочного конца, у истории было и сказочное начало. Так, по приезде в Петербург Шлиман знакомится с Прокопиями Ивановичами Пономаревыми. Их два: дед и внук, торговали в розницу чаем.
Столкнувшись с такими контрагентами, другой человек в России, возможно, и не остался бы. Два Прокопия Ивановича Пономарева: согласитесь, многовато. Чай — напиток деликатный и дорогой, а тут — такая странная двойственность. Кто-то, быть может, тут же развернулся бы и уехал.
Но не Шлиман.
В своей жизни он видел столько, что двумя Прокопиями Ивановичами его было не удивить. Он остался.
Дело продолжало делаться, а сказка сказываться. Эту сказку и предстояло исследовать Чагину.
Много лет он занимался перепиской Шлимана и фон Краузе: готовил немецкие тексты писем к изданию, делал их русский перевод и снабжал подробнейшим комментарием.
Как говорили мне люди знающие, комментарий Чагина получился не просто образцовым — непревзойденным. Потому что в области пояснений нельзя превзойти человека, который ничего не забывает.
Я стал свидетелем этой работы на всех ее этапах, потому что имел счастье слушать рассказы Исидора. При встречах он сообщал мне последние новости о непростых отношениях коммерсанта и профессора.
У Чагина не было частной жизни, и он жил жизнью этих двух людей, радовался их радостями и печалился, как легко догадаться, их печалями. Если бы не они, событий в жизни Исидора не было бы вообще, и в наших беседах ему просто нечего было бы сказать.
Взаимоотношения Шлимана и фон Краузе — это великая история дружбы-соперничества.
Изначально эти отношения были неравноправными, да иными они и быть не могли. Шлиман пришел к фон Краузе как младший. В своих поздних письмах он сам вспоминает об этом. Из его отрывочных замечаний возникает картина их первой встречи. Она произвела на Шлимана неизгладимое впечатление, и он к ней регулярно возвращается.
Гулкий коридор университета.
Багровая от лучей заката кафедра античной истории — тогда она напомнила Шлиману Трою. Сам себе он виделся Одиссеем. Профессор (монокль в глазу) имел явное сходство с Полифемом — и было неясно, удастся ли уйти живым.
Памятным апрельским вечером они проговорили часа три. Шлиман поделился с тезкой обеспокоенностью тем, что «Илиаду» читают недостаточно внимательно (удивленный взгляд профессора). Что, если бы читали внимательно, задумались бы о том, где Троя может находиться, и что у него, Шлимана, есть на сей счет предположения.
Фон Краузе выслушал его, не перебивая. Когда Шлиман закончил (закат отгорел), профессор зажег свечи на столе. Делал это преувеличенно долго. Потом вздохнул и произнес:
— Видите ли, господин…
— Шлиман, — подсказал Шлиман.
— Видите ли, господин Шлиман…
В том, как он произносил это видите ли, по позднейшему признанию Шлимана, для его идей не оставалось уже никакой надежды.
Фон Краузе прочитал посетителю небольшую лекцию о разнице между реальностью и мифом и о том, что они существуют по разным законам. Что миф подчиняется неким литературным правилам, в то время как реальность — ну, вы сами знаете, как формируется реальность…
Он также рассказал Шлиману об общих местах, которые кочуют из текста в текст и не имеют никакого отношения к действительности.
— Ну, например, если о красавице говорится, что глаза у нее — звёзды, зубы — жемчуг, а губы — кораллы, это не значит, что вы можете заказать ее портрет господину Брюллову. Это лишь представление о том, как должна выглядеть настоящая красавица. Точно так же и в отношении разных земель. Все красивые земли имеют между собой много общего. И некрасивые имеют…
— Неужели, описывая красоту, настоящий поэт не найдет собственной детали? — воскликнул Шлиман.
Фон Краузе вынул из глаза монокль, и лицо его сразу стало безобидным.
— Может, и найдет. Только что эта деталь даст? Взятая неизвестно откуда. Соединенная неизвестно с чем… Вот вы, милостивый государь, чем занимаетесь?
— Торгую. Сначала — чаем и индиго, теперь вот — селитрой.
Шлиман был уверен, что сейчас услышит предложение заниматься торговлей и не соваться в вотчину профессора.
Но профессор был не настолько груб. Он сказал:
— Никогда не торговал чаем, но догадываюсь, что он бывает разного качества. Что продающий плохой чай пишет заказчику и всячески этот чай хвалит. И вот вообразите, господин Шлиман, что через две с лишним тысячи лет означенное письмо попадает в руки историков. По художественному, так сказать, произведению они делают вывод о качестве чая, который никогда не попробуют. А чай был невкусный.
— Есть законы торговли, — пробормотал Шлиман.
— И есть законы литературы. Не ищите Трою по «Илиаде».
В дальнейшем Шлиман и фон Краузе почти не виделись. Живя в одном городе и даже на одном Васильевском острове, они переписывались, потому что оба были людьми письменного текста. Их бескрайняя переписка, в сущности, лежит в русле их первой беседы. Но как же она богата деталями!
На наши встречи Чагин нередко захватывал машинописные копии того, что он только что перевел на русский и прокомментировал. Раз он принес мне перевод нескольких писем фон Краузе, которые дошли до нас в очень небольшом количестве.
Мне бросилось в глаза, что, подписываясь, он опускал слово профессор, а
