Верно лишь то, что мне было безумно трудно приучиться жить без Луизы; и поскольку человеку свойственно тосковать по тому, что он потерял, то я долго скучал по Луизе. Ужасно. С той же слепой силой, с какой Ричард Венли в «Женщине с картины» скучает по своему мирному домашнему очагу университетского преподавателя, с женой и детьми, пытаясь тем временем отделаться от трупа убитого им человека и от воспоминания о проклятой дождливой ночи, когда запретная страсть к вымышленной женщине ввергла его в пучину кошмара, или же как несчастный Крис Кросс в «Алой улице» скучает по лживой и любимой женщине, убитой им в порыве отчаяния от унижений и презрения. Кросс почти сходит с ума от угрызений совести, но его угрызения совести отчасти оправданы: в конце концов он убил женщину и позволил приговорить к смерти человека, сутенера своей любимой, заведомо зная, что тот невиновен. Венли тоже страдает от угрызений совести, но в его случае подобные муки не столь очевидно вызваны его действиями. Я хочу сказать, что Венли убил не из жажды мести, не в порыве ненависти или отчаяния, как Кросс, а в целях самозащиты, чтобы его самого не убил безумец, вломившийся в дом женщины с картины, пока ои находился там. Виновен ли человек, совершивший убийство в целях самозащиты? Или можно сказать иначе: виновен ли человек, совершивший убийство, но не имевший желания убить, или человек, нанесший зло, но не желавший этого? Кто-то скажет, что пока есть угрызения совести, есть и вина; это правда: важно не то, виновен ли человек, а то, чувствует ли он себя виновным. Кросс виновен и ощущает себя виновным; Венли лишь ощущает себя виновным (и поэтому не звонит ни в полицию, ни своему другу окружному прокурору, а прячет в лесу труп незнакомца), но для его совести этого довольно, чтобы также стать виновным: перед семьей, перед друзьями по клубу, перед самим собой. Раскаяние Кросса никогда не прекратится, и поэтому оно безысходное и опустошающее; напротив, пробуждение от кошмарного сна чудесным образом кладет конец раскаянию Венли. В то время мне также, наверное, хотелось бы заслужить подобное скромное чудо и проснуться, обнаружив, что все это был лишь сон; но так не случилось, и, хотя сейчас я уже в состоянии думать, что по сути в нашей истории не было виновных, все же мне понадобились многие месяцы, чтобы избавиться от раскаяния, что я потерял Луизу, превратил в руины наш брак и заставил ее лишиться ребенка, бывшего также и моим сыном. У памяти свои законы, и удивительно, как я понимаю сейчас, вспоминая и записывая те события, что тогда я часто вспоминал историю Ричарда Венли и в особенности Криса Кросса (по-английски cross означает «крест», и бедный слесарь и несостоявшийся гениальный художник – это еще один распятый на кресте Христос), и в минуты тоски мне было очень легко согласиться с тем, что я разрушил свою жизнь и жизнь Луизы тоже, и поэтому, наверное, такую же или даже большую боль, чем отсутствие Луизы, мне причиняла невозможность поговорить с ней, невозможность объяснить все ей и себе, у меня не было даже шанса избавиться от гнетущего груза вины и угрызений совести. В течение первых недель моего одиночества я несколько раз пытался связаться с ней по телефону, но безуспешно. От ее матери, все это время убеждавшей меня звонить Луизе и подбадривавшей меня (по непонятной причине мне это досаждало), я вскоре узнал, что Луиза вышла из больницы, находится дома у тещи и полностью оправилась после аборта; от тещи я также узнал, что по причинам, которые она не пожелала объяснить, но которые я легко мог себе представить, Луиза наотрез отказывалась говорить со мной. Это меня огорчало. Тоска вогнала меня в какой-то ступор, и, чтобы освободиться от нее, я пытался не думать о Луизе и избегал всего, что могло о пей напомнить. Естественно, это была бесплодная уловка, и, возможно, я знал это заранее: мне было хорошо известно, что если влюбленному человеку все напоминает о любви, то несчастному человеку все напоминает о его несчастье.
Весьма умеренным успехом увенчались мои усилия вернуться к нормальной жизни. Я почти не работал: незаметным образом оттягивал составление резюме к конкурсу и окончательное редактирование статьи по «Воле», поскольку был не в силах взяться ни за то, ни за другое и вообще не мог сосредоточиться ни на чем серьезном. Целыми днями я читал романы и свежие газеты, смотрел телевизор, ходил в кино, пил, курил и спал; я превратился в прилежного завсегдатая вечеринок в «Оксфорде». Начало учебного года внесло видимость порядка в хаос лени и тоски, заполнявший мои дни, и порадовало меня иллюзией какого-то начала, позволяя думать, что это отправная точка новой фазы моей жизни, чей смысл я не мог угадать, но был уверен, что она не может быть хуже той, которая осталась позади. Однако иллюзия продлилась недолго: вскоре я обнаружил, что ходить три раза в неделю в университет, готовиться к занятиям, проводить их, присутствовать на собраниях, разговаривать с коллегами, старательно избегать Льоренса и деканшу, обедать с Марсело и Игнасио – все это означало снова впасть в рутину, отчасти снова возвращавшую меня к той жизни, которую я вел до встречи с Клаудией, и это возвращение, именно потому, что было частичным, вновь вызывало у меня угрызения совести и ощущение вины, а также тоску и желание, точно таким же образом, как, наверное, испытывает тоску, и желание, и вину, и угрызения совести рыбка, если ее кладут в аквариум только на такое время, чтобы она не умерла, жестоко продлевая тем самым на неопределенный срок ее агонию.
В один октябрьский день, вскоре после начала занятий, случилось нечто неожиданное. Вероятно, была пятница, потому что в этот день я обычно не обедал в Сант Кугате в обществе Марсело, или Игнасио, или – крайне редко – какого-нибудь другого коллеги, а ходил есть один в «Лас Риас». Помнится, что утром, когда я выходил из аудитории, Алисия сообщила мне долгожданную новость: видимо, деканша собралась отправить ректору докладную с требованием применить ко мне дисциплинарное взыскание. (На самом деле я лукавлю, говоря, что долго ждал этого известия: действительно, в ближайшие дни, последовавшие за моим бесполезным посещением кабинета деканша, я ждал этой докладной скорее со смирением, чем со страхом, но, поскольку написание докладной неожиданно откладывалось, а деканша при этом меня не вызывала и, никто больше об этом случае не упоминал, то по прошествии времени я начал лелеять надежду, что, подобно Клаудии и в отличие от Луизы, деканша сможет забыть и простить. Новость, сообщенная Алисией в то утро, меня разочаровала и заставила признать, что, как я и предполагал интуитивно, деканша значительно больше походит на Луизу, нежели на Клаудию, потому что если Клаудия поступала почти всегда, соотносясь лишь с настоящим, и была неспособна связать его ни с тем, что было, ни с тем, что будет, то Луиза и деканша вели себя расчетливо, одним глазом поглядывая в прошлое, а другим – в будущее. Наверное, в отличие от Клаудии, но подобно деканше, Луиза тоже была – только сейчас я это понял – персонажем судьбы). Вроде бы Алисия меня заверила, по-моему, просто чтобы успокоить, будто Марсело пытается отговорить деканшу посылать докладную, хотя мне Марсело этого не сказал. Во всяком случае в середине дня у меня дома зазвонил телефон; сняв трубку, я едва не лишился дара речи от изумления. Это была Клаудия.
– Томас? – переспросила она, потому что я не смог отреагировать.
Признаюсь, я испытывал искушение повесить трубку: не от злости, а от растерянности.
– Да, – удалось мне наконец вымолвить после паузы. – Это я, Клаудия.
– Привет, – сказала Клаудия, возможно, так же смутившись, как и я. – Как дела?
– Хорошо, – солгал я. – А у тебя?
– У меня тоже хорошо.
– Я рад, – снова солгал я.
Вновь возникла пауза. Чувствуя, что больше не выдержу, я прервал ее:
– Ты звонишь по делу?
– Нет-нет. Я звоню только, чтобы узнать, как ты поживаешь, и потому, что да ладно, прямо и не знаю, – заколебалась она, – мне пришло в голову, что вдруг ты захочешь встретиться и поболтать?
С поразительным прямодушием я решил выплеснуть в одном-единственном вопросе злобу, копившуюся целый месяц:
– Ты что, снова ушла от мужа?
– Нет, – ответила Клаудия спокойно, не придав значения моей жестокости, словно ничто сказанное мной не могло ее обидеть, или же словно она была готова принять любой упрек с моей стороны. – Да нет, просто я тут думала эти дни. Знаешь? Мне кажется, я с тобой обошлась не слишком красиво.
– Ты обошлась со мной прекрасно, – произнес я с запоздалой гордостью, одновременно польщенный и уязвленный сочувствием Клаудии. – Тебе не за что просить прощения. Это всего лишь недоразумение.
– Именно поэтому, – подчеркнула она. – Мне бы хотелось прояснить его.
– К чему? Нет никакой необходимости.
– А мне кажется, что есть.
Она выдержала паузу.
– Не ради тебя, Томас, а ради меня.
