Джереми Стикльз от души посмеялся над новым способом Анни делать сметану, а когда узнал, что исчезли драгоценности, и узнал их стоимость, разом помрачнел и, поманив меня пальцем, незаметно отвел в сторону.
— Сынок,— сказал он,— после того, что ты рассказал мне насчет драгоценностей, то, о чем я, кажется, догадался некоторое время тому назад, сегодня уже начинает походить на правду. Дай слово, что никому не расскажешь того, что узнаешь от меня.
— Даю.
— Этого достаточно. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы брать с тебя какую-то особую клятву, хотя у меня даже есть право привести тебя к присяге. То, что я тебе расскажу, парень, тебя, с одной стороны, испугает, но, с другой стороны, облегчит тебе душу. Я читаю тебя, как книгу, Джон, и вижу, что перед тем как украсть ожерелье, старый негодяй сказал что-то такое, что необычайно встревожило тебя. Ты старался не думать об этом, ты даже попытался не принять этого всерьез, и все это единственно ради покоя женщин, и все же это гнетет тебя куда больше, чем само ограбление.
— Если бы я поверил Каунселлору, горе просто придушило бы меня к земле. Но я не верю... Однако, что это меняет? Все, что наговорил тут Каунселлор, настолько противоречит нашему укладу, что просто выбивает меня из колеи. Только подумаю о Лорне, подумаю о том, как целую ее, как тут же вспоминаю о том, что ее отец отнял жизнь моего отца.
— Только подумай, — подхватил Джереми, подражая моим интонациям, — только подумай, как Лорна любит тебя, Джон, как целует тебя, Джон, и как все время вот так же твердит себе: «Отец этого человека убил моего отца». Ты смотришь на дело только со своей колокольни, но постарайся взглянуть на него глазами Лорны. О Господи, как же все мужчины односторонни!
— Да, тут с какой стороны ни гляди, все равно ничего хорошего не выйдет. Признаюсь вам, Джереми, как на духу: я попытался примириться с этим — и потому, что хотел таким образом расстроить планы Каунселлора, и потому, что Лорне нужна была моя поддержка, и потому, что вела она себя так мужественно и отнеслась ко мне так благородно. Но должен вам сказать по секрету, мне не стыдно признаться в том, что женщина переносит такие передряги куда легче, чем мужчина.
— А это потому, сынок, что когда она любит по-настоящему, ее жизненные силы выходят за границы вероятия, меж тем как ума-то, быть может, ей как раз по-прежнему и не хватает. Ну а теперь, когда я освободил твою душу от тайного бремени, вынесешь ли ты новое бремя, которое я возложу на нее?
— Сделаю все, что смогу,— ответил я.
- А больше и сделать невозможно,— сказал Джереми Стикльз и начал свой рассказ.
Глава 39
Джереми открывает тайну Лорны
— Ты знаешь, сынок,— сказал Джереми, выпуская большой клуб дыма и поудобнее устраиваясь в кресле,— что мне было вменено в обязанность (и если бы не твоя великая доброта, то служба моя стала бы просто невыносимой) ознакомиться с вашим краем как можно пристальнее и разузнать здесь все и о каждом. Край ваш сам по себе необычен, и народ ведет себя совсем не так, как принято в Лондоне. Это объясняет многое из того, что озадачивало меня, и более всего ваше добросердечие по отношению к новоприбывшим, и отсюда становится понятно, почему вы так долго терпели тиранию Дунов.
— Ну уж нет, мастер Стикльз,— возмутился я,— тут вы несправедливы! Да взять хотя бы вас: вы у нас почти уж год обретаетесь, а против Дунов надумали выступить только после того, как они вас обстреляли.
— Сынок,— возразил Джереми Стикльз,— считай, что возражения твои «ушли в молоко». Не попал ты в точку, и все тут. Однако, ежели хочешь услышать мою историю, то не перебивай, пожалуйста. Когда сюда прибудут солдаты, у нас с тобой неделями не будет свободной минутки, чтобы сесть и поговорить. Итак, месяцев шесть, а то и семь назад, во всяком случае, задолго до того, как начались эти проклятые морозы, как-то после полудня ехал я верхом из Далвертона в Уочетт...
— Из Далвертона в Уочетт! — воскликнул я.— Знакомые места! Знаете, я запомнил...
— Запомни, Джон: еще одно твое слово, и от меня ты не услышишь больше ни одного. Итак, ехал я из Далвертона в Уочетт, зверски устав, потому как народ там у вас исключительно глупый, и я ничего не смог разузнать у них насчет твоего драгоценного дядюшки Бена, кроме того, что он богобоязненный человек и что им жаль, что я не похож на него. Я, конечно, тоже свалял дурака, надеясь выжать из них хоть что-нибудь, и, боюсь, от моих вопросов было больше вреда, чем пользы, потому что стоило мне у кого-то спросить о ком-то, как первый наверняка уже бежал ко второму, чтобы предупредить того о нашем разговоре.
— Ага! — не сдержался я,— наконец-то до вас дошло, что мы тут вовсе не такие недотепы, за каких вы приняли нас вначале!
- Я ехал верхом из Далвертона, — продолжил Джереми Стикльз, не обращая внимания на то, что я его снова перебил (и это подействовало на меня сильнее, чем тысячи предостережений). День клонился к закату, и я порядком устал. Дорога (если это можно было назвать дорогой), окруженная с обеих сторон гранитными скалами, вдруг резко пошла под уклон и вывела меня на берег моря. Оглядевшись, я заметил невдалеке уютный домик. Желтый песок подступал прямо к его порогу. Справа в миле (или чуть более того) от меня был виден Уочетт, и я подумал о том, с каким удовольствием я расположился бы здесь на ночлег. Я посмотрел на угрюмую тьму, в которой шумело и клокотало море, на огни городка, подмигивавшие так дружески, так приветливо, и мне нестерпимо захотелось покоя, тепла, человеческого жилья. Я тронул поводья и направил свою старую лошадь к дверям того домика, оказавшегося небольшой гостиницей. На мой стук кто-то вышел в прихожую, осмотрел меня из оконца, затем засов со стуком отодвинули и меня весьма любезно встретила на пороге владелица заведения. С первого взгляда я понял, что передо мной добрая женщина, причем родом не из наших краев. Я лишний раз убедился в этом, отметив, что она подождала, когда я заговорю первым, чего англичанка делать бы не стала.
— Не могу ли я остановиться у вас на ночь? — спросил я, учтиво снимая шляпу перед хозяйкой, потому что передо мной стояла самая настоящая дама, а не какая-нибудь провинциальная простушка.— Моя лошадь устала, да и сам я еле на ногах держусь. Кроме того, мы оба голодны.
— Да, сэр, пожалуйста, я к вашим услугам. Что до еды, сэр, то изысканного и обильного ужина я вам предложить не смогу. Рыбного у меня нет: наши рыбаки сетей нынче не забрасывали, потому что, вы видите, море уж очень неспокойное. Однако у меня есть — как вы это называете? — такое трудное слово, никак не могу запомнить, — соленое свиное мясо.
- Бекон! — воскликнул я.— Что может быть лучше? Да еще бы к нему с полдюжины яиц и кварту свежего эля... Эх, да что там! Сударыня, от ваших слов у меня слюнки текут и я уже просто бешусь от голода. Как прикажите это назвать — жестокостью или гостеприимством?
- Ну, с вами все в порядке! — ответила хозяйка с веселой улыбкой, полной южного огня и света.— Вы не то что местные мужчины: у вас, простите, есть кое-что в голове и, к тому же, вы умеете смеяться.
— Но искуснее всего, сударыня, я орудую ножом и вилкой. Этим, надеюсь, я удивлю вас еще больше, чем рассудительностью.
Хозяйка громко рассмеялась и повела плечами так, как несвойственно нашим женщинам, затем позвала маленькую девочку и велела ей отвести мою лошадь в конюшню. Однако я сказал, что за лошадью присмотрю я сам, а девочку попросил отправить на кухню, чтобы она побеспокоилась насчет бекона и яиц.
То ли мой природный ум, то ли мои городские манеры, то ли знание света, а может, мой добрый аппетит и любовь к чесноку,— это уж ты сам решай, Джон,— но, возможно, все это вместе представило меня в глазах моей очаровательной хозяйки в самом выгодном свете. Когда я говорю «очаровательной», я имею в виду ее манеры, ум и более всего умение готовить, потому что внешняя ее красота увяла много лет назад. Она сказала, что во всем виноват проклятый местный климат. Между прочим, должен тебе признаться, сынок, с иностранками разговор у меня клеится куда как складнее, чем с вашими деревенскими девицами.
Я поинтересовался, какие странные обстоятельства вынудили столь умную и красивую женщину поселиться в этой гостинице, стоящей на отшибе, где ничего и никого вокруг, кроме морских волн да скучного мужа, крутившего день-деньской гончарный круг в Уочетте. И еще: что означал герб над входными дверями — кошка, сидящая на сломанном дереве?
Когда она узнала, что перед ней — представитель короля, государственный чиновник, она с готовностью выложила мне все. Много дней мечтала она о том, чтобы в этих краях появился кто-нибудь из столичного суда, потому что местная администрация и слышать ничего не хотела, заявляя ей, что она сумасшедшая, безнравственная женщина да к тому же еще и иностранка.
