– Ваше Высочество? – К поднявшемуся на второй ярус Литусу подкатил розовый толстяк-калам, с которым бастард и перебирал домовые книги. – Еще какие-то пожелания?
– Да, – кивнул Литус. – Меня интересуют свитки от четыреста восемьдесят третьего года. Или чуть более поздние.
– Довольно древние свитки, – поскучнел толстяк. – А что именно?
– Наблюдения за Светлой Пустошью, – сказал Литус. – Как Пустошь изменилась в связи с образованием Сухоты? Каков был цвет неба? Летописи или заметки. Ведь в Эбаббаре велись записи уровней реки, погоды, ветра, учет засухи и дождей?
– Конечно, – почесал затылок толстяк и добавил: – Но придется подождать.
– Я никуда не спешу, – ответил Литус.
Он присел на скамью, прислонился к холодной стене, на которой время оставило немало шрамов. Сквозь окна, застекленные еще древним неровным стеклом, падали лучи солнечного света, ложились на плечо Литуса, на древний стол, собранный из потемневших от времени досок из красного дерева, на скамью у второй стены, на корзины для свитков, на глиняные лампы, на суконки для локтей. Где-то в вышине башни слышался негромкий разговор, за стеной двигали какой-то ящик, с первого яруса вдруг запахло медом. Литус вытянул ногу и коснулся стола. Старое дерево скрипнуло, но не шелохнулось. Он еще раз толкнул стол. Стоявшая на краю стола лампа сдвинулась. Следующий удар сдвинул ее еще немного. Наконец он ударил еще раз, и лампа упала на пол и разбилась. Осколки разлетелись во все стороны, масло пятном расползлось по полу. Толстяк появился секунд через десять, свитка у него в руках не было, зато на лбу и на ушах висела паутина.
– Сожалею, – развел руками Литус. – Так долго ждал, что задремал и вытянул во сне ноги. Лампа и упала. Надеюсь, что одной серебряной монеты хватит, чтобы уладить эту мелкую неприятность?
– Конечно! – расплылся в улыбке толстяк, поймав монету, и тут же огласил всю башню с фундамента до кровли визгливым голоском. – Планта! Где ты? Планта, демон тебе в брюхо! Я долго буду ждать?
Зашуршало что-то наверху, потом там же кто-то упал, ойкнул, захныкал, и тут же застучали по ступеням деревянные башмаки, а на лестнице показалась девушка лет восемнадцати-двадцати в простом платье, с выбившимися из-под платка темными волосами, явно по виду каламка, или, как говорил Сенекс, черноголовая, с лицом, облепленным паутиной, поэтому непонятно, красивая или не очень.
– Вот! – Она держала в руках затянутый в холстину свиток. – Я же говорила, что он на самом верху! Это угодническая летопись. Тут и река, и небо, и дождь. За десять лет. С четыреста восемьдесят первого по четыреста девяностый годы. И пергамент неплохо сохранился. Вот только подклеен…
– Цыц! – наконец сумел вставить слово толстяк. – Ну вот, мы и нашли то, что надо. Выше Высочество здесь будет смотреть или возьмет свиток домой?
– Я просмотрю здесь… – прищурился Литус, принимая из почему-то задрожавших рук девчушки пергамент, – и если это то, что мне нужно, возьму домой. На неделю.
– Как вам будет угодно, – склонился с ухмылкой толстяк и тут же прикрикнул на девчушку: – И что ты стоишь? Лампа упала. Видишь? Быстро убирай! Или ты хочешь, чтобы я вычел ее цену из твоего жалованья?
Толстяк еще раз поклонился Литусу и пошлепал по ступеням наверх. Девчушка тут же присела и принялась собирать осколки в передник.
– Хортус, – прошептал Литус.
Ему показалось или ее пальцы дрогнули?
– Хортус, – повторил Литус. – Мне нужен Хортус.
Кажется, показалось.
– Вот, – сказал Литус. – Осколок закатился под стол. Там.
– Да, Ваше Высочество, – прошептала девчушка и полезла под стол.
«Только этого мне не хватало», – поморщился Литус, поймав себя на желании наклониться и коснуться изогнувшегося стана рукой. Он не был девственником, в гимназиуме появлялись девицы из богатых домов, имеющие виды на родство с королевским домом, они просветили бастарда в таинствах телесной любви, но ни одна из них от него так и не понесла. Не без участия короля Флавуса, который не оставлял без внимания шалости своего незаконнорожденного сына.
– Все? – спросила Планта, выпрямившись.
– Ты испортила платье ламповым маслом, – сказал Литус, бросил девчушке в осколки вторую серебряную монету и в тот миг, когда она замерла, вытаращив глаза, прошептал: – Угодник Син направил меня к нему.
Глаза захлопнулись мгновенно, а губы не прошептали, а словно выдохнули чуть слышно:
– Смоляной переулок, пятый доходный дом, на чердаке каморка седого книжника. Только очень осторожно. Чтобы никто…
– Вот. – Он оставил на скамье балахон паломника. – Мне не нужен.
Соглядатаи ждали его недалеко от башни. Отделились от соседней и, не особенно скрываясь, пошли за бастардом.
«Завернуть за угол, прихватить друг за другом всех троих и приложить лбами о стену? – думал он, морщась, словно от зубной боли. – Но не от большой же любви к слежке они так поступают? Не по собственной воле? Отчего же такой мерзкий привкус на языке? И отчего они столь наглы? Оттого, что чувствуют слабость жертвы? А если им дадут приказ ткнуть меня ножом? И для чего все эти годы я старался быть достойным своего отца? Для этого?»
Дворецкий, как всегда, спал. Но принесенная из дворцовой кухни еда уже томилась в котлах, и Литус, оставив соглядатаев за дверью, перекусил, переоделся и засел за изучение свитка. В него и в самом деле были занесены наблюдения по всем шести стихиям. Более трех тысяч убористых строк, выведенных красным цветом на пожелтевшем пергаменте. Слева дата, затем под словом «огонь» замечания о том, жарко или холодно, и если холодно, замерзла ли вода. Под словом «вода» был проставлен в локтях уровень воды в реке Му от летнего и дожди или снегопады. «Земля», как правило, сопровождалась прочерком или словом «снег». «Воздух» отмечался количеством и густотой облаков, грозами или ливнями и градом, перекликаясь с водой. Разделы «Солнце» и «Луна» сопровождали руны фаз и время восхода и заката. Последним в строке было имя того, кто сделал запись. Литус развернул свиток и стал разбирать мелкие строки. О темном небе над Светлой Пустошью он ничего не находил. Когда он добрался до четыреста восемьдесят третьего года, то споткнулся на записи, сделанной в первый день первого месяца весны. Под словом «Воздух» там было написано следующее: «Ранним утром посветлело небо над поганью. Гроза продолжается без туч. Дрожь земли с востока». Подобные записи продолжались каждый день, пока с десятой или двенадцатой строки посветление неба не стало замещаться прочерком. Литус пригляделся к последнему слову в строках. Почти все записи за этот месяц были подписаны коротким именем «Син».
«Не может быть». – Литус свернул свиток, убрал его в мешок, вытер со лба выступивший пот. Конечно, этот летописец не мог быть тем самым Сином. Больше тысячи лет прошло с тех пор. Однако если сам Син послал его к Хортусу, то у него и нужно об этом спрашивать. Литус подошел к окну, взглянул на маявшуюся в вечерних сумерках тень соглядатая, задул лампу. Дворецкий по-прежнему спал внизу. Бастард вернулся к себе, устроил на постели куклу из одежды, поднялся на крышу. У него было два способа выбраться незаметно из дома. Через крышу – был простым. Дом Литуса лепился к дому мастера дружины Эбаббара. Конечно, домик бастарда рядом с домом воеводы казался собачьей будкой рядом с усадьбой землевладельца, но именно это и устраивало Литуса. Стараясь не греметь черепицей, он подошел к краю крыши, прыгнул и повис на карнизе соседнего дома. Наверное, выбраться наверх было непростой задачей, но не для того, кто на протяжении нескольких лет пропадал большую часть дня в гимназиуме, где пролил немало пота. Литус подтянулся и забросил тело на соседнюю крышу. Полежал с минуту, морщась от проснувшейся боли в боку, перекатился чуть выше и через минуту уже спускался с крыши с другой стороны здания, упираясь локтями и коленями в стену соседнего дома, до которого как раз и было пару локтей. Через час Литус вошел в пятый доходный дом по Смоляному переулку. В тесных коридорах пахло гнилью. Где-то за дверями жена раздраженно отчитывала мужа. Где-то плакал ребенок. Литус поднялся сначала на второй этаж, потом по скрипучей лестнице на третий, но не толкнулся ни в одну из дверей, пока не обнаружил лестницу, ведущую на чердак. Ступени ее блестели, а уже наверху, перед самой дверью, обнаружилась и мокрая тряпица. Литус поднял руку, чтобы постучать, но створка открылась, и оттуда показалось лицо Планты:
– Быстро!
Хортус, тот самый старик, что подклеивал и сшивал фолианты, оказался ее отцом. Он долго всматривался в лицо Литуса, потом попросил дочь принести и зажечь еще одну лампу и продолжал смотреть, пока его глаза не заслезились.
– Ладно, – хлопнул старик ладонями по коленям. – Главное, чтобы дочери моей не стало хуже. Ты, Ваше Высочество, точно смотрел за дорогой? Никто за тобой не следил?
