семь больших и без счету малых систем.
Все это вы можете узнать из любого учебника.
Но он сделал кое-что еще. Он понял, как подчинить нашу сеть. Что он собирался сделать из нее – источник бессмертия для избранных? Межмировой коммуникатор? Транспортную паутину? Что бы он ни задумал – ясно одно. Мы в этой сети лишние. От нас надо избавиться, и он знает, как это сделать.
И я тоже знаю кое-что. Кое-что, чего нет в сети. Кое-что, что есть только между им и мной. И почти придумал, как это использовать. И я очень надеюсь, что у меня все получится.
Но прежде всего мне нужно утешить малыша.
И вот я сижу в своем саду темной октябрьской ночью, строгаю ивовое коленце, и кора тугой лентой отходит под лезвием. Я чувствую, как мелкий дребезг распространяется по земле все дальше и дальше, и уже переходит на деревья за забором, и по ним на небосвод, и даже звезды начинают мелко дребезжать. Кортеж Императора, Генерала-Космонавта, Дважды Мертвого Героя останавливается на границе моего участка. Дальше нет ходу никому, даже самому Дважды Мертвому – но сейчас-то живому. Он сто раз был здесь изнутри, но снаружи – впервые. И без моего приглашения ему никак. Он тянется ко мне, улыбается. Я чувствую его как обычно, в пространстве сети – но впервые за много лет при этом вижу здесь, во плоти, ощущаю собственными глазами.
– Привет, Пожарник.
– Привет, Шельмец.
– Пригласишь?
И я его приглашаю. Его одного. Он выходит из своего черного лимузина – по крайней мере, эту черную безразмерную штуку я вижу как лимузин. А в чем еще мог пожаловать Император? Свита кидается было за ним, но вязнет в морозном ночном воздухе и останавливается.
– Здорово ты тут обжился!
– Да и ты здоров, бродяга.
Он подходит к воротам, долго возится с цепочкой. Я не собираюсь облегчать ему задачу. У меня за стеной хнычет малыш. Я стряхиваю с себя обрезки коры и подхожу к окну. Лия открывает створку. Малыш разжимает ручонку, и старое измусоленное коленце падает на траву к моим ногам. Я протягиваю ему новое. Он вцепляется в него деснами и затихает. Я наклоняюсь и поднимаю оброненное коленце. Выпрямляюсь. Жду.
Он идет ко мне целую вечность. Я не знаю, что он собирается сделать. Зато знаю, что собираюсь сделать я.
– Мы теперь не те мальчишки, да? – говорит он. Голос его сухой, как песок.
– Не те.
Мы уже не мальчишки. Мы уже давно представители каждый своей ветви. Когда-то мы были одно. Но наши пятьсот миллионов лет врастали и сливались, а его – поглощали и побеждали, и подчиняли, и завоевывали. Мы никогда не общались словами, и наши пептидные сигнатуры невозможно было понять двояко. И это я, дурак, ркушгриш, оторванный от своих в безумной своей браваде решил, что понимаю их язык – язык слов, язык, который прошел десятки тысяч лет коммуникативной эволюции индивидуальных хищников, и там, где у нас было «врастать и объединять», у них было «завоевывать и подчинять». И пагицур, случайно вцепившийся в такого же глупого одинокого их подростка, связал его со мной, а сила и мощь целой сети в конце концов выдула из него этого монстра.
Он выглядит спокойным. Может быть, он взбешен. Я ничего не чувствую, потому что канат между нами натянут до невозможности. Тот, что держал мой мир на месте столько лет, пока его мир стремительной стрелой летел в будущее. И теперь это натяжение достигло предела, и оно перебивает все остальное. Я чувствую, что у него все продумано. Что сейчас он что-то сделает, и мне конец. Конец мне и моему миру. И он подходит – и я как будто смотрюсь в зеркало. Где тот рослый красавец? Я вижу себя – коротышку с черным ежиком волос, с тонкогубым провалом рта, с высокими скулами. И только пылающие решимостью глаза – его, императорские. Сейчас он может прихлопнуть меня одним мизинцем. Чтобы освободиться, он должен это сделать. Не может могущественный император быть заложником чужого мира. Но многие годы пафоса требуют от него чего-то. Театральной паузы. Речи. Многозначительного взгляда. Я поднимаюсь ему навстречу. Откладываю нож. Встаю и протягиваю ему изжеванное ивовое коленце. Как хнычущему младенцу. И он по инерции берет его. Как брали его из моих рук десятки младенцев – моих детей и детей моих детей, и их детей. И за этим коленцем – целый круговорот пеленок, подгузников, каш, молочных бутылочек, режущихся зубов, целая вселенная невидимых нитей, и эта карусель сметает его, и натяжение тетивы отпускается, и мы летим в тартарары, все быстрее вращаясь друг вокруг друга. И я успеваю углядеть, что мир мой светящимся пузырем висит на месте, и в доме светится окно на детской половине, и в окне маячит довольная мордаха мелкого, который дождался своего коленца. И мир этот вращается вокруг меня, все быстрее и быстрее, удаляется, уменьшается – и еще одной крошечной искоркой остается на бархатной темноте небесного свода.
И я остаюсь один. Теперь уже совершенно один. Один.
И вот я стою перед дверью, а за ней кран фыркает и плюется.
И руки у меня перепачканы ивовым соком, и сок этот пахнет остро и свежо. Я берусь за ручку двери. Мое сердце пропускает удар. Я поворачиваю ручку и открываю дверь.
У раковины стоит Поганец в черных трусах, с зубной щеткой в одной руке и стаканом в другой. Смотрит на меня. Смотрит на бутылку у меня в руке.
– Твою ж мать, Пожарник, сукин ты сын, – говорит он.
Я развожу руками.
– И лимона снова нет, – констатирует он.
Я улыбаюсь и говорю ему:
– Да хер с ним, с лимоном. Подставляй уже.
И янтарная жидкость течет в стакан.
Ноги
Вы ездили когда-нибудь по проспекту Дзержинского? Да что я спрашиваю, ездили, конечно! Это же вторая главная улица города. На нем же почти все эти городские здания стоят – как их там? Мэрия? Какое-то Собрание? Я не очень в этих штуках понимаю, что там еще положено в городе. Короче, Ратуша, Крепость, Замок – так мне понятнее. Вернее, Ратуша – она на Красном, наверное, а вот Крепость и Замок, и Алтарь королей точно на Дзержинского. И много всего такого тоже на нем. И если тебе повестка пришла на медкомиссию, или справку по налогам получить, или еще миллион таких же стремных штук – то тебе точно на Проспект. В самое его начало.
А проезжали ли вы этот самый Проспект до конца? Я вот точно ни разу, ездил только до Сада. В самое начало можно и не заезжать, там итак все понятно. А вот после Красина – там Практик раньше был, большой хозяйственный магазин, и я туда часто катался то за железом, то за инструментом, да
