площадки отходила тропинка, и, извиваясь, тянулась куда-то в туман. Я решил, что по ней скорее попаду к жилью, чем если просто пойду под деревья.
Тропинка привела меня внутрь леса из таких же громадин. Она вилась между стволов в туманном пузыре, и никакого жилья не было видно. Я ослабел и почти не мог идти. Чемодан казался мне неподъемным. Я бросил его и уселся сверху. И тут я почувствовал нить – и она была свободной. Человек, обладатель нити, был таким же потерянным, как я – но почему-то не слабел и не умирал. Не раздумывая, я потянулся к его нити и судорожно ухватился за нее.
И только тогда увидел его перед собой.
– Привет, – сказал человек. – Ты что, олимпиадник?
Я кивнул. Я был согласен со всем, что он скажет, я готов был назваться хоть кем – только бы привязать наконец себя к чему-то.
Он что-то говорил, а я только кивал и кивал. Я вцепился в нить и почувствовал долгожданную связь. Это была не полноценная сеть, но хоть что-то. Теперь я не умирал. Вернее – не умирал так быстро.
Так мы с ним и оказались связанными пагицур, крепче и прочнее которой связей не бывает в природе.
Я был глупый умирающий пацан. Я все сделал неправильно, глупо, сам не понимая, что делаю. Конечно, пагицур надо формировать совсем не так – медленно, постепенно, и тогда и только тогда они будут множественными и равномерными, а не таким вот канатом, какой вырос со временем между нами с Генерал-Космонавтом.
Мы шли и шли, и вскоре из-за деревьев показались дома.
Он спросил, как меня зовут, и я сдуру назвался полным именем – Оль-Леуддин Аль-Алад Сахиттиер Ритту.
А тот вытаращился, конечно.
– Ноль-Один… Такого я в жизни не выговорю, – говорит. – Давай, Ноль-Один, ты будешь просто Пожарник!
Так я не успел оглянуться – еще и имя от него получил.
А он махнул рукой в сторону домов – вон, мол, общага, теперь не потеряешься. И пропал между деревьев, как не было.
Я не потерялся. Я нашел общагу, заселился в комнату, влился в группу олимпиадников – да, оказывается, этим словом как раз назывался теперь и я. Я стал призером, потом по какой-то квоте на одаренных ребят из глубинки остался сперва в лицее, а потом поступил и в Универ.
Совсем не странно, что мы с ним не пересеклись все это время. Мы жили в разных частях студгородка, к тому же я занялся привычным делом – учился как проклятый. Но все это время я чувствовал пагицур – она как пуповина, пульсировала и крепла.
Так что когда он оказался передо мной с презервативом и бутылкой, я не особо удивился.
– Ну, хоть лимон у тебя есть?
Лимона у меня не было. Совсем я его разочаровал.
– Черт, черт, черт, вот у девчонок всегда был лимон! И как мы это будем пить? – спрашивает.
Я не знал, как мы это будем пить – я вообще не знал, как это пьют. Я никогда ничего спиртного не пил. Я вообще не был уверен, что буду пить. А он меж тем вытащил зубами пробку, взял у меня из руки стакан и плеснул из бутылки. Протягивает мне – и смотрит, как надзиратель. Я нюхнул. Запах невероятный. Попробовал – как огня хлебнул, задохнулся от густого непонятного вкуса. Стою, выпучив глаза.
– Полста оборотов, что ты хочешь, – усмехается.
И тут, видать, он вспомнил меня. Наверное тогда, на тропинке, я так же стоял и пучился.
– Пожарник?
– Он самый.
– Вот это поворот! Погоди, мы обязательно должны выпить!
Я махнул стаканом.
– Нет, мы должны выпить это по-настоящему. Я сейчас все организую. Не уходи никуда. Я знаю, где найти лимон. Черт, в этой дыре где-то же есть девчонки! Подожди, ради бога, я туда и обратно, да? Я приду!
Он не пришел. А вот девчонок нашел. Потому и не пришел, соответственно. И подвернулась шельмецу не кто-то, а моя несчастная любовь Санечка.
Санечка была нашим куратором и ангелом небесным. Я в нее был влюблен убойно и платонически – как, наверное, и все наши пацаны. И эта убойная любовь придавала мне смысл жизни. Конечно, я был никто по сравнению с нею – и тем больше я хотел… Чего? Обладать ею? Ни боже мой! Я даже помыслить такого не мог. Я хотел просто приблизиться к ней – подняться со своего дна до такого уровня, чтобы разговаривать с ней – хотя бы не на равных, но как человек с человеком, а не как амеба с небесным светилом. Ну, вы понимаете.
А поскольку мы с поганцем были уже три года как связаны, то он вышел на Санечку, как компас на магнитный полюс. И применил весь имеющийся арсенал – и бронебойную простоту, и орденоносную бутылку, и презерватив. И Санечка, конечно, не устояла.
Однако Санечка была не сама по себе Санечка, а с прекрасной родословной Санечка. Папа ее, хотя и был тогда всего замдекана, но принадлежал к роду почтенному и именитому, и замдеканство его, как показало дело, было нижней ступенькой длинной лестницы в небо. Чтобы внедриться в это семейство, мало было бутылки и простоты. Если бы я на своем дне об этом хотя бы догадывался, я бы и головы не высунул. Но я был в неведении счастливом – в отличие от поганца. И все мое упертое упорство куда-то лезть и превозмогать только лишь от неведения этого и проистекало.
А поганец был ловелас отпетый, девчонки перед ним шеренгами падали, а кто не падал – на того он второй раз не смотрел. Да и на тех, кто падал, тоже не смотрел особо. Обновлял арсенал – и дальше двигал. А тут – поди ж ты, зацепило. И стали мы с ним парой заучек, завсегдатаев читалок и библиотек. Сперва не общались особо – так, привет-привет. Ну а потом – там словом перемолвишься, сям. Ну и спелись мы с ним теперь уже на почве совместного нелегкого труда. Причем он цели своей вообще не скрывал, а ради чего я тут штаны протирал в библиотеках – я уже даже и сам себе сказать не мог. Разве что по инерции, по которой я должен был побеждать и завоевывать.
Вначале учеба давалась мне трудно, но шельмец всерьез влез в шкуру учителя. Он гонял меня в хвост и в гриву, терпеливо сносил мое нытье, упорно объяснял трудные места и так и этак – пока я, наконец, не начинал на самом деле что-то понимать.
– Как ты собираешься победить и завоевать, – орал он, – когда ты две дифуры подряд решить не можешь! Ты не Ноль-Один, ты Ноль-Ноль!
Я тоже взрывался и начинал орать.
– Я! Тебя! Ненавижу! – орал я.
– А я тебя обожаю! Такого клинического идиота еще поискать! Да тебя надо сдать в Палату мер и весов как Эталон Тупости!
Нас
