В кают-компании было светло и по-домашнему спокойно. Антошка сидела за столом и, прикусив кончик языка, вырезала что-то из картона. Джонни сидел перед ней на столе, загребал обеими руками кусочки мозаики и перекидывал их через голову. Пикквик, засунув нос под мышку, спал на диване. Совсем как дома.
— Потерпи, Джонни, скоро будет готов плясун. Мы будем петь «тра-та-та, тра-та-та», а он будет отплясывать, — говорила Антошка по-русски.
А Джонни повторял:
— Т-атла-та-та!
— Мамочка! — взвизгнула Антошка и бросилась к матери.
Джонни тоже потянулся к ней и чуть не свалился со стола, и Пикквик спрыгнул с дивана, зевая во всю пасть.
— Где ты была так долго? — спрашивала Антошка. — У тебя усталый вид. Что ты делала?
— Занималась своими больными. И, кстати, знаешь, кто лежит в лазарете? Никогда не угадаешь. Мистер Паррот.
— А кто это? — недоумевающе спросила Антошка.
— Тот самый Паррот, капитан третьего ранга, который сказал нам в Лондоне, что, для того чтобы плыть на военном корабле, женщина…
— …должна быть по крайней мере королевой, — досказала Антошка. — Но как он очутился здесь?
— Его миноносец потопила фашистская подводная лодка, а его удалось спасти.
У Антошки глаза стали совсем круглые.
— Миноносец потопила? А Алексей Антонович и Василий Сергеевич? Их спасли?
— Да, их спасли и взяли на другой корабль.
— Ух, слава богу, а то я напугалась, — вздохнула с облегчением Антошка. — Как хорошо, что всех спасают.
— Да, хорошо, что всех спасают, — повторила как бы про себя мать. — И я сегодня делала самостоятельно операцию.
— Кому?
— Немцу.
— Немцу? Фашисту? Ты шутишь.
— Нет, не шучу. Корабли нашего конвоя уничтожили фашистскую подводную лодку, а кое-кто из ее команды всплыл. Вот и подобрали одного. Мистер Чарльз отказался делать ему операцию, и пришлось мне.
— Ты делала фашисту операцию, чтобы спасти его?
— Да.
Антошка нахмурилась.
— Доктор Чарльз отказался, а ты взялась. Значит, английский доктор — патриот, а ты… Да ведь, может быть, он потопил пароход, на котором были Джонни со своей матерью, может быть, он потопил миноносец, на котором были Паррот, Алексей Антонович, Василий Сергеевич? Он думал, как уничтожить, а ты думаешь, как спасти. Справедливо ли это? А где же месть?
— Антошка, мы не мстительны.
— Тогда почему на всех заголовках газет пишут: «Смерть фашистским оккупантам»? — все больше горячилась Антошка.
— Девочка, пойми, он ранен, он пленный. Существует международное Женевское соглашение, по которому раненым должна оказываться помощь.
— Значит, раненый уже не враг, а друг? Нет, нет, я не понимаю! — Антошка бросилась на диван и в ярости колотила подушку кулаками. — Выходит, для тебя, как врача, все люди одинаковы, нет ни врагов, ни друзей, а есть здоровые и больные. Для тебя человек состоит из костей, сухожилий, и даже человеческая кровь для тебя разные красные и белые шарики. Доктор Чарльз настоящий патриот, а я хочу, чтобы ты, моя мама, была патриоткой и чтобы была права ты, а не он.
Елизавета Карповна терла себе виски. Дочь в чем-то права и в чем-то заблуждается. Как ей лучше объяснить?..
— Антошка, права я. — Елизавета Карповна присела возле дочери и погладила ее по голове.
Антошка сбросила руку матери и вскочила на ноги.
— Ты хотела, чтобы я его убила? — спросила тихо мать.
— Я хотела, чтобы твои руки не прикасались к нему. Я же понимаю, что убивать надо в бою, а лечить его не надо.
— Это равносильно убийству.
— Ну и что? Что заслужил, то и получил.
— Послушай, Антошка. Когда он пришел в сознание и увидел, что я держу шприц и хочу сделать ему укол, он с ужасом следил за моими руками, У него был смертельный страх в глазах: он думал, что я хочу ввести ему яд, так как не верил, что его могут лечить, потому что знал, как расправляются фашисты с нашими военнопленными. Он что-то мне говорил, в его голосе была мольба, он не понимал меня, как не хочешь понять меня ты.
Антошка повернула мокрое от слез лицо к матери.
— Получается, что я и гитлеровец думаем одинаково? — возмущенно спросила она. — Но я же не предлагаю его отравить или убить.
— Значит, я должна была стоять и смотреть, как он истекает кровью, мучается и умирает?
— Не знаю, не знаю!.. — в отчаянии воскликнула Антошка. — Наверно, ты сделала правильно, и все-таки это ужасно. — Антошка поглаживала Джонни. — Может быть, он убил его маму, а моя мама спасла от смерти убийцу. Английские рабочие делают танки, чтобы мы скорее победили, а английские военные топят эти танки в море, чтобы они не достались нам, значит, помогают немцам… Как все сложно! Как все несправедливо! Англичане — союзники, значит, друзья. А разве друзья так поступают?
— У нас есть друзья, дочка, во всем мире. Вспомни Швецию. Простые люди, рабочие, матросы, были нашими настоящими союзниками, друзьями. Английские рабочие наши настоящие друзья. Возьми матросов на нашем пароходе. Они подвергаются опасности, везут нам вооружение, боеприпасы. Это друзья. А фашист, которого я оперировала, в Мурманске будет передан нашим властям как военнопленный. Он обезвреженный враг.
Мать и дочь сидели молча, обе в смятении чувств…
Ночью пароход так тряхнуло, что Антошка с Джонни вылетели с дивана на пол.
— Мама! — отчаянно взвизгнула Антошка. — Мамочка! Мина? Торпеда? Мамочка, ты жива?..
Джонни надрывался от крика. Пикквик выл.
— Спокойно, Антошка, взрыва не было. Наверно, наш пароход наткнулся на скалу. Ты слышишь, как работают машины, и шторма нет… Пикквик, фу, прекрати выть!
Елизавета Карповна добралась до штепселя и включила свет. Пароход плавно покачивался, двигатели работали, как спокойное, здоровое сердце.
— Хорошо, что мы в шубах спим, — сказала Елизавета Карповна, — вот только я больно ударилась виском, а у тебя ничего не болит?
— Нет, нет. Джонни, миленький, не плачь. — Антошка оглядывала Джонни. — У него кровь!
— Ну это пустяки, прикусил губку зубами. — Елизавета Карповна осмотрела Джонни. — Он просто испугался. Приложи ему компресс к губе, а я пойду выясню, что там произошло.
Елизавета Карповна прошла по коридору и приоткрыла дверь, ведущую на верхнюю палубу. Она услышала голос капитана, проклинавшего американцев, «неповоротливых буйволов», которым не в море плавать, а работать на свиноферме.
Если бы случилось что-либо страшное, наверно, у капитана не было бы времени сыпать такие витиеватые проклятия на голову американцев, зазвенели бы колокола громкого боя, слышался бы знакомый стук тяжелых башмаков, но на пароходе было спокойно.
Антошка уложила Джонни на диван, сделала ему на губу примочку.
— Джонни, не плачь, видишь, Пикквик уже не плачет. Скоро пройдет. — Девочка гладила малыша по головке и приговаривала: — У кошки боли, у собаки боли… Нет, не надо, чтобы у Пикквика болело. У акулы боли, у крокодила боли, у бегемота боли, а у Джонни заживи.
— Еще! — потребовал Джонни, прижимаясь к девочке. Ему было уже не больно.
— У тигра боли, у обезьяны боли, у слона боли, а у Джонни…
— Еще! — потребовал мальчуган.
— У осла боли, у лисы боли, у волка боли, — перебирала Антошка все население зоологического сада.
В детстве бабушка гладила внучке ушибленное место и приговаривала, и Антошке не хоте-лось, чтобы болело у собаки, у зайчика, у медвежонка. И вдруг Антошка поняла, что детство прошло. Где бабушка? Где детство — такое милое, неповторимое?
— Мэм, — всхлипнул жалобно Джонни. — Мэм!
— Мы приедем к ней, к твоей маме. Мама ждет Джонни, — говорила сквозь слезы Антошка. — Спи, маленький, спи! Спи, зайчик, спи! Спи, мышонок, спи!
— Еще! — потребовал Джонни.
— Спи, котенок, спи! Спи, козлик, спи! Спи, цыпленок!
Пикквик положил морду на колени Антошки, поднял правое ухо и смотрел в лицо хозяйки карими умными и такими детскими глазами.
— Ну, давай я почешу тебе за ухом. Спите, малыши, спите. Вы ничего не знаете, что происходит на свете. Вам нужна ласка, а война… ах какая неласковая!..
Вошла Елизавета Карповна.
— Мамочка, мы не тонем?
— Нет, нет, там что-то произошло с американцами, капитан уже полчаса ругается на чем свет стоит. Американский пароход толкнул нас, что ли.
Утром Елизавета Карповна подошла к зеркалу и увидела, что глаз у нее заплыл и вокруг образовался черный кровоподтек.
— Ужасно! — говорила она, стараясь припудрить огромное черное пятно. — Приехать домой с подбитым глазом, что скажет папа!
За завтраком капитан взглянул на миссис Элизабет и покачал головой.
— Ночью? — спросил он.
— Да. Что это было?
— Справа по борту от нас в одном ряду тащится американский транспорт. Мы идем противолодочным зигзагом. — Капитан вилкой начертил на скатерти ломаную кривую. И вот, когда мы получили команду изменить курс «все вдруг» на девяносто пять градусов, я после сигнала «исполнить» начал поворот. Все корабли должны одновременно развернуться, а американец — как слон в посудном магазине. Штурман у них был пьян или что: он прозевал сигнал, а потом круто положил руля и двинул нас в корму. Себе разворотил нос, нам тоже сделал порядочную пробоину. Американцы ведут себя в море, как в пивном баре, никакой дисциплины.
