— Ваньку Размолодина, который тебя посадил, а тюк мой спихнул, годков пятьдесят уж знаю, — медленно говорил старик, прихлебывая чай из консервной банки. — Еще с его отцом золотишко в Бодайбо мыли. Хороший был человек, только очень горячий, бунтарный. В двенадцатом году на Ленском расстреле голову свою положил. Ванька-то весь в него, такой же справедливый. Вишь ты, живого человека, к примеру тебя, посадил, а мешочек мой скинул.
Я смотрел на его могучую, совсем не старческую фигуру, широкие, загорелые скулы, тяжелый подбородок, крупный нос, шишкастые брови, — и мне казалось, что вот такими густо заквашенными и ладно сшитыми были легендарные русские землепроходцы — первые покорители сибирской целины и богатств Востока, славные соратники Ермака Тимофеевича. Не один век минул уже с той поры, а тип «сибиряка» — человека, властно и ежедневно отвоевывающего у природы новые, нужные ему края, сохранился во всей своей свежести и привлекательности.
Много лет назад, не выдержав тупого уклада деревенской жизни в Саратовской губернии, махнул далекий предок Петровича за Урал, в таежные сибирские края. Имея в роду не одно поколение бунтарей против царя и веры, был он человеком широкой души, свободолюбивым, гордым, независимым, не мог терпеть на своем горбу всяких урядников, исправников. Поклонился всему деревенскому миру, последний раз взглянул на свое Худолаптево и махнул в Сибирь, определившись на жительство в старательский поселок Пьянобыково.
Стал жить предок Петровича на берегу бурной реки, стал мыть в ее желтых косах золотишко. Утром выйдет на порог, расправит плечи и заорет, да так, что верст на десять в округе слышно:
— Ого-го-го-го-го-о-о-о!..
Послушает эхо, улыбнется, потянется — и пошел в тайгу. Сам себе хозяин. Попробуй он сделать это в Саратовской губернии? Немедленно засадят в холодную за нарушение общественного порядка. Так и рождается в крови далекого предка Петровича, чтобы потом передаться всему потомству, любовь к диким, неосвоенным местам, страсть к землепроходчеству.
Когда Петрович появился на свет, в его роду уже твердо выработалось правило: живи бедно, но вольно. Сызмальства Петрович привыкает надеяться только на себя. Он все умеет: строить дом, варить обед, лечить болезни. И когда, услышав про новое дело, про алмазы, Петрович подается из своей старательской резиденции на Вилюй, геологи принимают его с распростертыми объятиями. Бывший старатель — лучший житель тех мест, по которым идут разведчики. Учить его, как вести себя в тайге, не надо — впору самим учиться. Правда, работает Петрович поначалу не то чтобы плохо, но и не потеет с кайлом в руках. Сказывается старательское прошлое.
И вот тут-то какой-нибудь молодой геолог, окончивший институт в Москве или Ленинграде, в представлениях которого Петрович приобретает черты некоего таежного бога, начинает приобщать последнего к новым производственным отношениям. Во-первых, Петрович уже не старатель и не всякий там частный сектор. Он получает звание младшего коллектора, ведет документацию, начинает разбираться в мудреных геологических терминах и вообще растет в своих собственных глазах.
Теперь уж его из разведочной партии никаким, даже самым «неснятым», золотоносным участком не выманишь. По-прежнему сохраняя вольготный, таежный образ жизни, Петрович теперь невольно становится коллективистом. Петрович ходит на профсоюзные собрания, требует чаще привозить в экспедицию кино, по путевке областного союза едет в Крым, в санаторий. Раньше один раз в пять лет Петрович вырывался из тайги в «жилуху» с «большой монетой», сорил деньгами, пил горькую и просыпался в одно прекрасное утро с тяжелой головой и легким карманом. Деваться было некуда, и снова Петрович залезал на несколько лет в свою одинокую таежную берлогу.
Теперь же тайга не держит Петровича железными клещами безысходности. Он бродит по таежной якутской глухомани вместе с геологами не потому, что «деваться некуда». Петрович теперь испытывает потребность в общении с государственными людьми. «Петрович — старатель для себя», «Петрович-накопитель» умирает. Из тайги выходит вновь родившийся семидесятилетний «Петрович — полезный член общества», «Петрович — старатель для других».
…Обо всем этом старик, путаясь, сбиваясь, пуская в ход хлесткие таежные словечки, рассказывал мне до самого обеда.
— Ну вот, изложил я тебе душу — и ладно, — говорит Петрович, натягивая полушубок. — Васька Репин сегодня, видно, опять не явится. Пойду пройдусь, узнаю — не прислал ли Размолодин из Нюрбы мой багаж.
Он уходит. Я долго сижу и листаю блокнот, в котором записаны разговоры с Иваном Тимофеевичем Размолодиным и «изложение души» бывшего старателя, а ныне младшего коллектора Петровича. Казалось бы, какое отношение имеют эти два человека к якутским алмазам? Имеют, и немалое! Старая гвардия сибирских старателей ныне стала своеобразным «таежным» рабочим классом. Они оказали большую помощь геологам. Они были теми рядовыми «алмазной армии», теми нижними чинами поисковых отрядов, на чье крепкое, привыкшее к кайлу, рюкзаку и лопате плечо легла немалая часть трудов и лишений, затраченных на открытие Якутского алмазного бассейна.
И, безусловно, они заслуживают доброго слова.
Дорога в Мирный
Прошел еще один день. Снова утро, и снова я сижу у окна в доме мастера Репина. Хозяин все еще «вышел».
На улице холодно. Туманятся маленькие лужицы и конские следы. Кусты багульника покрыты серым налетом изморози. С моего наблюдательного пункта видны дома, аэродром, фабрика, река, мостки — все, так сказать, опорные пункты Нового. Обитатели поселка ходят, кутаясь в ватные телогрейки, а кое на ком даже надеты меховые ушанки. Вот двое остановились поговорить. Изо рта у обоих валит пар. Эге, а температура-то, пожалуй, опустилась ниже нуля. Вот тебе и август месяц!..
Проходит минут двадцать. Над таежным горизонтом появляется солнце. Тонкий ледок в лужах Ломается и тает. С аэродрома в поселок прибегает какая-то необыкновенно лохматая псина с высунутым языком. Ей жарко. В реке уже кто-то купается. На берегу, на одежде купальщика сверху, лежит меховая ушанка.
Якутские контрасты…
Из длинной фабричной трубы клубами валит дым и стелется над верхушками лиственниц. Это новый пейзаж. Прошлой ночью я видел, как дрожали и переливались в Малой Ботуобии отраженные огни отсадочного цеха. Это тоже новый пейзаж. Над рекой растут терриконы переработанного кимберлита. В тайгу уходят рельсы. По ним с рудного двора на фабрику везут в вагонетках голубую алмазоносную землю. Над рельсами ветер качает провода. Они висят на деревьях. Здесь вообще такая мода: когда проводят линии электропередач, обходятся без столбов, а рубят верхушки деревьев и прямо в них ввинчивают белые изоляторы.
Перед окном появляется группа ребятишек. Все они одеты в большие, не по росту, резиновые сапоги, в брезентовые балахоны с капюшонами — типичная таежная экипировка. Вообще в Новом много детей. Несмотря на то, что поселку не исполнилось еще даже года, здесь собираются уже открывать школу.
На площадке сегодня пусто. Все знают: если летчики на Новый не летают — значит, в северных районах хорошая погода (что бывает очень редко) и Тимофеич все самолеты угнал на Далдын.
В трубе дома свирепо дует ветер. Быстро прибывает вода в Малой Ботуобии. Уже за каких-то полчаса снесло деревянные мостки. Накрапывает мелкий дождичек.
В гости к Репину приходит старичок конюх из экспедиции «Главзолота». Узнав, что мастера уже несколько дней нет дома, старичок неодобрительно покачивает головой:
— Разве это хозяин? Сам ушел, а дом бросил. Недоразумение!
Он садится, сворачивает цигарку и заводит длинный разговор.
— Геологи — это не хозяева. Нет у них комфортного подхода к своему месту жительства. Правда, должность-то геолога такая — без удобств. Во всякой глухомани они первыми жизнь начинают. А нашел месторождение — и поминай как звали. Рюкзачок на плечо — и пошел дальше. Отсюда и не хозяева.
Старичок аккуратно стряхивает пепел на подоконник и продолжает:
— А когда ушел геолог, тут приходим мы, промысловики.
У нас — шалишь!.. У нас в палатке жить не будешь. У нас все в ажуре, все строим надолго, по-хозяйски. Мы рубль вкладываем, а обратно получаем пять. Геологи, правда, тоже большие доходы государству приносят. Но все у них как-то вверх тормашками. Одно слово — не хозяева!
Из разговора с хозяйственным старичком я узнаю очень много интересного. Например, то, что мой собеседник, человек поживший и много повидавший, из всех видов современного транспорта признает только два: воздушный и конный.
— Самолет и лошадь! — нравоучительно поднимает старичок палец вверх. — Больше мне ничего не надо. Авиация — царь природы. Без нее никуда не денешься, ей все нипочем. А вот уж на земле лучше лошади ничего не найдешь. Взять наши алмазы. Опять же самолет и лошадь. Больше ни на чем к ним не подступишься.
