позволила Кейтилин.
– Но пиво было отменное!
– Да, то, что варят и пьют миряне, так не пьянит.
– Потому что у мирян есть другие радости.
– Например, жены.
– Гуссен, будь другом, не начинай свою старую песню!
Но каким бы благословенным ни было пиво, сваренное по рецепту короля Гамбривиуса, монастырский бочонок давно закончился, а Ян продолжал работать и исправно угощаться пивом везде, где живописцу подносили кружку. Гуссен и Йерун все чаще видели брата веселым, а точнее – навеселе. В Бургундии говорят: «Любитель вина беседует со стаканом, любитель пива – с соседом». По всему видно, Ян осознал это свойство пива в полной мере. Похоже, он сам тяготился собственным замкнутым нравом и решил, что его спасение в пиве. Увы, пиво оказалось для Яна хоть и веселым, но совсем недобрым попутчиком. Постепенно оно стало занимать среднего из братьев ван Акен все сильнее и сильнее, порой – без остатка. Уже несколько раз выходило так, что Ян выпивал с утра и не спускался в мастерскую, понемногу приходя в себя только к вечеру после очередной пары пинт.
– Нужно что-то делать, брат. – Гуссен выглядел мрачнее грозовой тучи. – С Яном творится неладное.
– Ты же всегда легко убеждал его? – Йерун хмурился не меньше брата. – Тебя, старшего, он слушает.
– Слушал, – поправил его Гуссен. – Теперь все реже.
– Внушение делать не пробовал? Ты, в конце концов, главный в мастерской!
– Розгами, что ли? Ты шутишь? – поднял брови Гуссен. – Он уже не ребенок, и дела его – не детские проказы! И потом, ты знаешь Яна. Такому упрямцу, как он, внушать бесполезно.
– Но ведь ты говорил с ним? Сам-то он что ответил?
– Ничего, что могло бы помочь. Ругается. На город, на мастерскую. Даже на меня. Менять ничего не предлагает, – вот что самое страшное.
– А храм? Молитвы, покаяние? Ведь пьянство – известный грех, Ян не первый, кто предался ему!
– Ай, Йерун! То-то монахи готовят самое крепкое пиво! А Ян не монах. Он, как выпьет, самого Сатану не боится. Что ему с тех молитв?
– К слову, где он?
– Работает. Таверна «Ab ovo»[9], что вблизи речного порта.
– Дыра, должно быть, – поморщился Йерун.
– Дыра не дыра, а картин заказали сразу четыре штуки. В речном порту, знаешь сам, кого только ни встретишь, там не только возчики да попрошайки собираются. Там и проезжие купцы при деньгах, а иной раз и знатные господа случаются. Пару раз даже посланцев самой герцогини заносило – и ничего, не жаловались. Стало быть, о посетителях хозяин заботится. И об убранстве своего заведения тоже.
– Давно он у них?
– Работает уже недели две, не меньше. С утра до вечера. Как завершать собрался, предупредил, что на ночлег останется, чтобы поработать подольше да закончить скорее.
– Значит, будет угощаться, – заключил Йерун. – Начнет там, продолжит здесь, дней так на семь-восемь.
Гуссен пробарабанил пальцами по столу, задумчиво глядя куда-то вниз. Затем молча встал и ушел вверх по лестнице – в свою комнату. Вскоре он вернулся с плащом на плечах, шляпой на голове и увесистой тростью под мышкой, на ходу пристегивая к поясу кинжал.
– Куда ты? – вскочил Йерун. Он знал, что Гуссен вооружается кинжалом не слишком часто.
– Пойду-ка я, навещу его. Нехорошее у меня предчувствие.
– Погоди, я с тобой!
Братья вышли из дома, когда солнце уже наполовину ушло за островерхие крыши домов. До речного порта было не слишком далеко, но небо затягивали тучи. Лучи заката окрашивали их багровым и золотым, отчего края туч казались раскаленными угольями. Недобро взвыл ветер; он погнал тучи с новой силой, и сумерки сгустились раньше, чем солнце село. До портового квартала добрались затемно.
– Гуссен!
– Чего?
– Я все думаю, отчего у таверны такое название? Почему «Ab ovo», от яйца?
– Да шут его знает! Тут же смысл фразы не в яйцах, а в том, что рассказ идет издалека. Если историю о Троянской войне начинать от самого начала, то им будет яйцо, из которого якобы вылупилась Елена Прекрасная[10].
– Да уж, люди вылупляются из яиц! Навыдумывали древние! Еще меня ругают за небывальщину! Так почему так называется таверна?
– Самому любопытно.
К наступлению ночи городские улицы пустели и погружались в тишину – нарушали ее только припозднившиеся прохожие да обходы городской стражи. Но только не вблизи речного порта. Здесь раздавались звуки волынок и флейт, отовсюду доносились обрывки песен, пьяные гогот и крики. Жители ближайшего городского квартала не сетовали на шум – все они трудились в порту и здесь же проводили досуг. О тех, что прибыли издалека, и говорить было нечего. В темноте тут и там встречались подвыпившие люди – поодиночке или целыми компаниями. За ними, точно волки за стадом, крались тени, не сулившие ничего хорошего, – тени воров и разбойников. Здесь же прохожих зазывали распутные девицы.
Во время давнего путешествия в Брюгге Йерун вдоволь нагляделся подобных мест – так или почти так выглядело место ночлега возчиков вблизи любого города. Доводилось видеть их и в самом Брюгге – там веселые кварталы были особенно многолюдными и обширными. Сам Йерун не находил их ни веселыми, ни привлекательными – он не мог сосредоточиться там, где темнота и свет спорили, мелькали вперемешку и никак не могли прийти к согласию. От этого Йерун всегда чувствовал себя растерянным. Более того, шум, мелькание огней, множество чужих людей в темноте неизменно напоминали ему пережитый в юности пожар. Мысль о пожаре вызывала только одно желание – поскорее уйти.
На улице таверну было видно издалека. Еще дальше было слышно – людей здесь собралось особенно много, и шум усиливался. На вывеске помимо латинского названия красовалось изображение волынки. Правда, нарисована она была таким образом, что больше напоминала мужскую мошонку, на ней не хватало только кудрявых волос. Довершала сходство рисунка местами вздувшаяся и потрескавшаяся розовая краска – вывеска пережила уже не один дождь и снегопад. От этого розовый мешок волынки смотрелся морщинистым. Прямо под вывеской двое, успев набраться сверх меры, избавлялись от излишков выпитого – один отливал на стену, другой, опершись обеими руками о деревянные перила крыльца, шумно блевал.
– Вот они и яйца, – проговорил Йерун, указывая на вывеску.
– Хотел бы я знать, почему хозяин не заказал Яну заодно подновить и вывеску, – проворчал Гуссен. – Пожадничал, что ли, чертов кабатчик! Ну, с Богом. – С этими словами он потянул на себя тяжелую дверь.
Внутри оказалось почти так же, как и снаружи, только более людно – зал таверны был забит едва ли не до отказа. Пахло потом,
