брату подзатыльник.
Жителям окрестных домов так и не довелось дослушать балладу о трех моряках до конца.
Травник Мельхиор
Йерун плохо выспался – после ночных приключений и возвращения домой пришлось еще полночи унимать Яна. Того отчего-то не брал сон.
Случалось так, что, напиваясь сверх меры, Ян становился не похож на себя. Если ему не доводилось вовремя заснуть, он делался злым и жестоким на язык. Ян снова и снова заводил одни и те же речи, как будто прочитывал вслух небольшую, дурно написанную книжку. Прочитывал всякий раз от корки о корки. Начиналась она с того, как следует изображать блаженных и проклятых, продолжалась тем, что мало кто в городе понимает настоящее искусство. Под настоящим Ян почему-то подразумевал созданное через силу. Выходило, что тот, кто создал что-либо и не измучился, – не труженик.
Поэтому дальше доставалось Гуссену – тот, по примеру покойного отца, умело чередовал труд и отдых, что для себя, что для работников. В мастерской ван Акенов работы было вдоволь, но ни у кого и в мыслях не возникло бы назвать ее непосильной; Ян считал такой порядок недопустимым безделием. Воздав Гуссену Гуссеново, Ян принимался за Йеруна, и тогда от младшего брата летели пух и перья. Ему припоминалось путешествие в Брюгге, любовь к рисованию небывальщины, живая сова в отцовской мастерской и даже игра в «яйца», которую, справедливости ради, любили все трое братьев.
В первое время Йерун пытался спорить, доказывая брату, что тот несправедлив в своих укорах, случалось, сам начинал горячиться. Ян как будто не слышал младшего брата – во всяком случае, он не унимался. В конце концов Йерун сменил тактику – он начал говорить ровным голосом с неизменной улыбкой, говорил отрывистыми и спокойными фразами, из которых, однако, выходило, что Яну нужно не заниматься стенными росписями, а ворочать тюки в речном порту да пить пиво, сколько влезет. Встречая такой странный отпор, Ян злился пуще прежнего, отчего быстро выдыхался и замолкал.
– Как он, спит? – Йерун и сам прилег бы с удовольствием – он чувствовал себя хуже некуда.
– Спит, – сердито ответил Гуссен. – Бьюсь об заклад, что проснется и опять потребует пива. Ему что запрещай, что не запрещай – все едино. Как-никак член семьи, и кладовую от него не запрешь.
– Увы, – вздохнул Йерун.
– Дальше так нельзя. Не в том беда, что теряем работника – брата теряем. Сегодня нужно найти, чем ему помочь. Тянуть нельзя – пока мы ищем выход, Ян находит выпивку.
– Из дома пиво убирать смысла нет. Чем людей поить станем? А Ян и за порогом наберется так, что чертям тошно сделается.
– Слова не впрок, – задумчиво произнес Гуссен. – Молитвы и подзатыльники тоже.
– Лекарство?
– Разве что совсем чудодейственное… – вздохнул Гуссен. – Я не знаю таких.
– Мы с тобой не знаем, но знают травники и лекари. Спросим у них.
– Ты знаешь хорошего травника?
– Его зовут Мельхиор. Живет в северной части города.
– Он еврей, – поморщился Гуссен.
– А нырнувший в кружку Ян – наш родной брат, – закончил Йерун.
* * *
Для многих жителей Хертогенбоса, особенно редко покидавших город, иудеи были диковинкой, почти такой же, как мавры или сарацины. Когда-то в далеком прошлом из Босха изгнали всех евреев, с тех пор они почти не встречались в городе. Те немногие, что все-таки решились прийти в Хертогенбос из Фландрии и Голландии, вели себя робко. Они ютились на окраинах города, почти ничем не выдавая своего присутствия.
Дом травника Мельхиора находился на самой окраине, между каналом и пустошью, за которой поднималась городская стена. Ветхий и покосившийся от времени, он мало чем отличался от крестьянской лачуги. Горожане никогда не говорили о травнике прилюдно, но каждый знал его имя. Знали также, где найти травника. Знали, что лекарственные снадобья, приготовленные Мельхиором, стоят недешево, но действуют великолепно. И говорили о травнике шепотом, помня о том, что Мельхиор – иудей, стало быть, колдун и знается с нечистым.
Когда они с Гуссеном переступили порог, Йерун едва удержался от того, чтобы не зажать нос. Он привык к запаху краски, но тяжелый дух, стоявший в лавке, не поддавался описанию. Впрочем, сам хозяин – худощавый старик с длинной кудрявой бородой, в круглой шапочке с меховой опушкой, с очками на длинном крючковатом носу – совершенно не страдал от него. Он стоял за прилавком и что-то толок в ступке. За спиной травника до самого потолка высились полки, уставленные горшками, горшочками и склянками самых разнообразных видов и форм. Там же Йерун заметил полку со старыми книгами и свитками. С потолка свешивались пучки каких-то сухих трав, кореньев и чего-то, напоминающего грибы. В углу возле небольшого очага что-то бурлило в странного вида сосудах, похожих на маленькие кувшины с изогнутыми горлышками.
Услышав скрип двери, старый еврей поднял на посетителей внимательные черные глаза.
– Чем могу услужить, господа? – спросил травник тонким, чуть взвизгивающим голосом. Его речь отличал особенный еврейский говор вроде того, что Йеруну доводилось слышать в Брюгге. – Желаете приобрести средство от бессонницы? Раствор от расстройства желудка?
– Мир твоему дому, хозяин. Тут хворь пострашнее. – Гуссен поспешил перейти к делу. – Чрезмерная приверженность к выпивке. Я бы сказал, болезненная.
– Ой-вей! – воскликнул старик. – До чего печально! Увидев вас, сударь, я готов был дать честное слово, что ни вы, ни ваш брат совершенно не похожи на пьяниц! Не иначе, к старости меня начали подводить мои глаза, если я не разглядел этого сразу!
– Это не для нас, – утешил старика Йерун.
Гуссен, как сумел, объяснил травнику, что привело их сюда. Мельхиор слушал, качая головой и поминутно охая.
– Вы совершенно правы, молодой господин! – проговорил он, дослушав до конца. – Это страшная болезнь! Но имею вам сказать, что у меня найдется-таки лекарство для ее излечения!
Мельхиор поскреб бороду длинными узловатыми пальцами, как будто припоминал что-то. Затем повернулся к полкам в глубине комнаты. Он скоро вернулся со склянкой в руках.
– Вот то, что вам нужно, господа, – сказал еврей, протягивая склянку Гуссену.
– Что это? – спросил художник.
– Снадобье, приготовленное по старинному рецепту, известное таки со времен Иосифа Флавия. У него много названий. Христиане зовут его «отваром святого Антония», а прежде, во времена Древнего Рима оно звалось «Significat ultima». По преданию, им лечили римских легионеров, подверженных тому же недугу, что и ваш достопочтенный родственник!
– Ты ведь понимаешь, что речь идет не о похмелье? – на всякий случай спросил Гуссен.
– Конечно, конечно, понимаю, господин! Ведь и римляне страдали чрезмерной приверженностью, правда, не к пиву, а к
