Гольцман встал и налил себе и Ольге по новой порции кофе.
– Понимаешь, не понимаешь – не важно. Я предлагаю тебе стать его президентом.
– Президентом чего?
– Не валяй дурака. Президентом фонда "Город".
– Зачем?
– Затем, что мне нужен президент. Я не могу все на себя взваливать. А кроме того, ты, как вдова Лекова…
– О господи! Сколько можно!
– Сколько нужно, столько и можно. Тебе деньги нужны?
– Нужны.
– Вот. А деньги, милая моя, надо зарабатывать. Они с неба ни на кого не падают.
– Это ясно.
– А раз тебе ясно, говори – будешь в фонде работать?
– Ха! Так я же ничего в этом не понимаю!
– Тебе ничего и не надо понимать. Там вообще делать нечего. К тебе будут приходить люди, приносить разные проекты и просить под них денег. А ты будешь рассматривать эти проекты. Вместе со мной, конечно. И мы вместе будем решать, как и что делать.
– А откуда у нас на все это деньги?
– От инвесторов. Например, от западных фирм – тех, что желают принять участие в судьбе нашего города, в подъеме культурной жизни северной столицы, если выражаться пафосно. Местные инвесторы, кстати, тоже есть…
– Бандиты, что ли?
– Ну, бандиты. А что?
– Да нет, мне по фигу. Только скажи, а не стремно с ними работать?
– Оленька! Сейчас так все смешалось… Как сказал поэт, "смешались в кучу кони, люди…" С ними работать не более стремно, как ты выражаешься, чем с любым другим партнером. Потому что если партнеру что-то не нравится, он идет к тем же бандитам за помощью. А мы с ними напрямую работаем. Понимаешь? Это намного безопасней. Потому что теперь уже они от нас будут зависеть.
– То есть ты, Боря, крестный отец?
– Оля! Не путай кино с жизнью. В жизни все буднично и скучновато. За исключением способов тратить деньги. А этой романтики, этих оленьих глаз Аль Пачино и в помине нет.
– Конечно. Стоит только муженька моего вспомнить.
– Вот именно. Рок-герой. Кстати, давай и на эту тему поговорим.
– А что, есть новости?
– Есть темы. Надо обсудить.
– Ну что же, обсуждай.
– Смотри. Месяца через два можно провести Лековский фестиваль.
– О боже…
– Перестань, Оля. Дело хорошее. Народ-то его любил и любит. Особенно сейчас. У нас вообще любят покойников. Чтобы тебя по-настоящему признали, надо умереть.
– Это точно, страна некрофилов. Еще Гоголь заметил.
– Вот! А фестиваль можно провести шикарный. Выпустим видео-аудиопродукцию. Сделаем книгу – собрание песен, нот. Плакаты, футболки… Представляешь, что все это для нас значит?
– Неплохие бабки, как я понимаю.
– Правильно понимаешь. Кстати, о бабках…
Гольцман вышел в прихожую, вернулся со своей сумкой и вынул из нее пачку бумаг.
– Подпиши-ка мне вот тут…
– Что это?
– Расписка. В получении денег. Я тебе плачу наличными, чтобы ты не парилась с налогами.
– А за что?
– Ну, скажем, в рамках нашего с тобой первого договора. Мы выпустили компакт с ранними песнями твоего мужа. Продается уже. Компакт и кассета.
Ольга посмотрела на лист бумаги, протянутый ей Гольцманом.
– Ого! Две штуки?
– Да.
– А я слышала, компакты сейчас плохо продаются…
– У кого как. Голь на выдумку хитра, – таинственно заметил Борис Дмитриевич. – Но это отдельный разговор.
Оля поставила подпись. Борис Дмитриевич тут же достал из сумки тонкую пачку зеленых купюр, перехваченную резинкой.
– Держи. А насчет фонда подумай. Но я бы тебе советовал принять предложение. Во-первых, трудовая книжка ляжет… У тебя она, вообще говоря, есть?
– Где-то валяется.
– Пусть она лучше в нашем отделе кадров валяется. Знаешь, ситуация в стране меняется. Неизвестно еще, может быть, эти трудовые книжки нам всем понадобятся. В любом случае вещь нужная. Даже сейчас. У тебя загранпаспорт есть?
– Ну есть. Только уже просрочен, наверное.
– Вот видишь. Надо новый делать. А без трудовой книжки ты замучаешься всякие справки собирать. Конечно, мы поможем, оформим без проблем, но все же советую документами не разбрасываться. Пусть трудовая лежит в фонде, она же каши не просит.
– Ну, если ты считаешь, что так лучше…
– Лучше, лучше. Однозначно.
– Хорошо. Что еще?
– Еще? Зарплата. В фонде положим тебе штуку в месяц официально.
– Баксов?
– Нет, песо. Но повторяю: официально. Чтобы ты налоги с них исправно платила и чтобы не возникало никаких вопросов. Зарплата по нашим меркам приличная, налоги тоже не маленькие… А там – сколько заработаем, все поделим. Внакладе не останешься.
– Звучит заманчиво, – улыбнулась Оля.
– Не просто заманчиво. Это не пустые слова, а реальные дела. Настоящие.
– Хорошо. Если так, то… – Оля сдернула резинку с пачки купюр и пересчитала деньги. – Когда начинать?
– Что?
– Работать. Я имею в виду, в фонде.
– Да считай, что ты уже начала. Учредительные документы на тебя сделаны. Только подпиши вот тут. – Гольцман протянул еще несколько листов.
– Ого! Мои паспортные данные… Все у тебя есть.
– Конечно, есть, – усмехнулся Гольцман. – Мы же с тобой контракт подписывали. Забыла?
– Нет. Просто тогда такая суета была. А с этими похоронами, с развеиванием пепла у меня вообще крыша поехала.
– Ничего. Ты теперь человек непьющий, с трезвым умом и ясной памятью. Большие дела будем делать, Оля, попомни мои слова.
– Хотелось бы.
Оля взяла деньги и сунула их в карман халата.
"А что, может, взять да и жениться на этой Стадниковой? – подумал Гольцман. – Красавица. Теперь уже не пьет. И умная. Даже слишком умная. Ей палец в рот не клади… Нет, эту идею пока нужно оставить. Не бросать совсем, не списывать в архив, но отложить. Время покажет, как выстроятся наши отношения…"
– Так что с фестивалем? – спросила Ольга.
Гольцман закурил.
– Фестиваль мы приурочим к празднику города. А праздник города проводим, в основном, тоже мы. Бюджетные средства плюс частные инвестиции. Деньги, Оля, очень большие, и заработать на этом мы можем весьма неплохо. Весьма неплохо, – повторил он, – даже если считать по московским меркам. В общем, пора начинать серьезные дела. Вся эта питерская мелочь, знаешь, утомляет. Сил отнимает много, а выхлоп – мизерный.
– Ну, не такой уж и мизерный, – улыбнулась Оля, нащупав в кармане деньги. – Машинку-то себе ты все-таки поменял.
– Ха! Машинку! Машинку я и раньше мог купить, давным-давно. Я специально не покупал. Чтобы не бросаться в глаза. Теперь-то – по рангу положено. Моя бы воля, ездил бы всю жизнь на "Жигулях". Оно спокойнее.
– Что, Боря, трусишь? Тебе ли бояться?
– Я не трушу. Я реально смотрю на вещи.
– Ладно, проехали. А какие планы на сегодня?
– На сегодня? Одевайся. Поедем в фонд. Введу тебя в курс дела. Познакомлю с подчиненными.
– Поехали. Все равно делать нечего. А потом я по магазинам прошвырнусь. – Стадникова снова достала из кармана халата деньги. – Надо прибарахлиться. Если уж я теперь президент…
– На одежду денег не жалей. Одежда – это очень важно. Для представительства. Возьми там чеки, мы проведем это как накладные расходы.
– Ого! Просто коммунизм какой-то.
– Почти. Коммунизм в отдельно взятой коммерческой структуре.
Матвеев сидел в баре клуба "Астор" и ждал Моню. Бутылка коньяка, которую он заказал – ему, как своему человеку, позволялось ставить на стол бутылку, остальные посетители удовольствовались порциями в рюмках, – была уже наполовину пуста.
Последнее время Митя стал пить значительно чаще и больше, чем прежде. Ситуация, которая складывалась на работе, переставала ему нравиться.
С одной стороны, дела шли более чем успешно, деньги сами сыпались в карманы со всех сторон, а с другой – жить стало очень напряженно. Митя не мог расслабиться ни на минуту, он все время прокручивал в голове сложные схемы движения денег, все время размышлял, не допустил ли где-нибудь ошибки и не явятся ли к нему завтра обиженные по недосмотру получатели, чтобы предъявить неоплаченный счет.
Матвеев не боялся наездов и разборок, он знал, что в случае чего Гольцман его прикроет, "крыша" у Бориса Дмитриевича сейчас не чета прежней, просто железобетонная "крыша". А вот чего Митя опасался по-настоящему, так это возни, бесконечных телефонных переговоров, выяснения отношений. Получалось, что теперь уже невозможно просто и безмятежно коротать досуг за бутылочкой хорошего коньяка в одиночестве или с какой-нибудь из множества легко доступных барышень. Спокойствие ушло из жизни. Потому и приходилось Мите увеличивать дозы – теперь желанное умиротворение приходило к нему только после литра спиртного в водочном эквиваленте.
Как-то Митя разоткровенничался с одной из любимых им проституток, предпочитавшей, чтобы ее называли Гретой, и та сказала, что он страдает распространенным среди "новых русских" психическим заболеванием.
