Разве не хороша она собою?
Хороша, по-прежнему хороша. Круглолица, черноброва, и глаза горят ярко, как звезды. Губы красны, а щеки румяны. Пышна грудь, и тонка талия.
Разве не богата?
Богата — царской милостью. Верно, батюшка покойный и вообразить себе не смог бы этакого достатка. Есть у Анны дом, есть экипажи и кони на выезд, слуг бессчетно, нарядов… есть драгоценности и червонцы золотые… есть все, чего душенька пожелает.
Разве не любима она?
Петр письма нежные пишет, когда не забывает, конечно. И вновь своею называет, ей клянется, что на сей-то раз по возвращении всенепременно женится… уж сколько лет кряду обещает? А и пусть.
Кенигсек осторожен, но ласков, учтив…
Так чего еще ей надобно? Не знала Анна, но, глядя на себя в зеркалах, видела лишь пустоту, окруженную тенями. Все еще шептали они:
— Дай, дай…
Тянули руки, а ей было нечем им заплатить.
Письмо дошло до Петра в самом скором времени, и он, как и прежде, пытаясь угодить Анне, спешно сочинил указ, по которому отошла ей в качестве вотчины Дудинская волость, в Козельском уезде, с деревнями.
— Триста дворов, — вновь зашептались за ее спиною, посылая недобрые взгляды, и пополз новый слух, что уж теперь-то Монсиха своего не упустит. Сначала одна волость, там — другая, а после, глядишь, и станет немка худородная вхожа в Кремлевские палаты.
Матушка радовалась, и Модеста с нею, правда, обе вновь принялись наседать на Анну, требуя немедля порвать с саксонцем.
— Уж больно момент выгодный, — нашептывала Модеста, расчесывая по-прежнему темные, без единой седой ниточки, волосы сестры. — Не упусти… вернется царь, встреть его ласково, улыбкой… обними, приголубь, напомни про обещание… поплачь, мужчины к женским слезам слабину имеют…
Слушала Анна ее советы, соглашалась, но знала — не хватит у нее сил на этакое притворство.
— А полюбовников еще много будет… сегодня — один, завтра — другой… о себе думать надобно, — Модеста знала, о чем говорит, вот только сестрица ее бестолковая вновь впала в уныние.
И не милы ей больше наряды, ткани и ленты, каменья самоцветные, и даже гадать она перестала, будто с судьбою смирившись. Та не была ни зла, ни добра к Анне. Время словно застыло, и Анна порою чувствовала себя этакой мухой в капле янтаря. Отныне, казалось ей, ничто не могло уже перемениться…
Акулина жила в стандартной панельной пятиэтажке. Серые дома с коричневыми балконами, старыми, порой разваливающимися, заполонили район. Словно кто-то бросил костяшки домино или детские кубики, оставив их зарастать землей. Во дворе было тесно, темно и грязно. Раскатанный автомобильными колесами газон сохранил остатки зелени, но какой-то тусклой, припыленной.
Неуютное место.
Игнат вышел из машины и бодро зашагал к подъезду с таким видом, словно ему уже неоднократно приходилось бывать в этом дворе и в этом доме.
Домофон был взломан, но в подъезде пахло не мочой — хлоркой.
— Нам на пятый, — Игнат подхватил Ксюшу под локоть. — Не дрожи, рыжая, уже почти все закончилось. Скоро сама поймешь…
Понимать что-либо Ксюша перестала.
Ладно, если игру со шкатулкой начал Стас, после Ксюшиного увольнения, обнаружив, что тайник пуст, он вполне мог позвонить с угрозами. И тогда ясно, что в офис пораньше он явился для того, чтобы с глазу на глаз переговорить с Ксюшей.
Вряд ли бы ей беседа эта понравилась, но вот… кто его убил?
И кто приходил к ее квартире?
И кто напал на Елену?
И пожар устроил?
Стас ведь был мертв…
И почему вдруг Димка решил шкатулкой завладеть? Откуда он вообще о ней узнал?
Игнат остановился перед металлической дверью и нажал на кнопку звонка.
— Акулина, открывай, — сказал он громко, — я знаю, что ты дома! И не дрожи, мы просто побеседуем. Я тебя ни в чем не обвиняю.
В домашних просторных штанах и рыжей майке Акулина выглядела совсем молоденькой и какой-то по-детски несчастной. Чистое личико, две косички и заколка с цветком. Взгляд исподлобья и руки, за спину спрятанные.
— Ну? — увиденное на Игната впечатления не произвело. — Сама расскажешь или как?
Акулина дернула плечиком.
— Зачем ты ее вообще взяла? Тебе же она не нужна, — добавил Игнат.
— А ему — очень даже, — голос ее остался прежним, с хрипотцой. — Проходите.
В квартире было чисто и уютно, пахло печеной картошкой и пирогами.
— В кухню идите. Там мне удобнее.
Кухонька оказалась небольшой, и новый двухкамерный холодильник занял почти все пространство. У окна ютился стол, серебристого цвета шкафчики протянулись по всем четырем стенам.
Игнат отодвинул стул и велел:
— Садись.
Ксюша решила не спорить.
— Если чаю хотите, то чайник — вот, а заварка в шкафчике.
Акулина вышла и вернулась со шкатулкой.
— Она?
Наверное. Обыкновенный ящичек самого простого вида. Ни резьбы, ни росписи, лишь тот потрясающий оттенок дерева, который появляется со временем сам собою. Вот только времени должно пройти изрядно.
— Ключа у меня нет, — сказала Акулина. — Да и не пыталась я ее открыть… взяла, и все.
Ее рассказ был простым и недолгим.
Ненавидела ли Акулина человека, из-за которого ее жизнь разломалась на две неравные половины? В одной осталось счастливое детство, юность с посиделками в беседке, заросшей жасмином, университет, мамины надежды, что Акулина сделает карьеру… предложение о работе… жених.
С ним Акулина была знакома давно, они еще в детском саду встретились, но нельзя сказать, чтобы с той поры больше не расставались. Расставались, пока однажды вновь не пересеклись на дискотеке, и уже тогда, отчаянно целуясь в темном закоулке, решили, что друг без друга им жизни нет.
И было все как у всех.
Знакомство с родителями. И родителей — между собой, это, в общем-то, простая формальность. Разговоры о свадьбе, выбор даты и список гостей, который обе стороны пытались сократить, увязая в дебрях родственных взаимосвязей. Платье, фата…
Ресторан…
Свадьба еще не скоро, ведь нужно и денег подсобрать, и вообще, в таких делах спешить не следует. Но Акулина пребывала в уверенности, что она знает, как все будет.
А потом — та вечеринка.
И пробуждение.
И грязь, которой оказалось вдруг много. Она выплеснулась не только на Акулину, но и на всех, кто был с нею связан. Акулине не верили.
Она рассказывала, объясняла и… понимала, что объяснения ее никому не нужны. Наверное, тогда она впервые поняла, что на самом деле живет одна.
И переехала в старую бабушкину квартиру, которую прежде сдавала.
Одной легче. Нет маминых слез и папиного напряженного молчания, неодобрительного, за которым читалось, что Акулина сама виновата. Нет подружек, готовых сочувствовать, но между тем уверенных — дыма без огня не бывает. Нет жениха, оскорбленного до глубины души, и даже если бы в душе этой остались крохи чувства к Акулине, то они быстро иссякли.
Как не поверить, когда все вокруг говорят одно и то же… а потом еще и беременность!
Акулина растерялась.
И возненавидела весь мир.
А потом вдруг успокоилась, решив, что все — так, как есть. У жизни — свои уроки, и этот ничем не хуже других. Зато она узнала, чего сто́ят люди вокруг нее, да и она сама.
У нее хватило сил выстоять, и это уже много. Нет, нельзя сказать, что она была благодарна Стасу и жизни за науку, но и на ненависть ее не хватало.
А вот непонимание, злость, потаенная, скрытая, остались.
И еще — недоверие.
И страх, что стоит ей расслабиться, и все повторится. Как бы там ни было, но в конторе Акулина присматривала за Стасом. Издали, конечно.
— Когда долго наблюдаешь за кем-то, — Акулина водила пластиковой ложечкой по скатерти, вырисовывая узоры, — то поневоле замечаешь, что человек изменился. Стас вдруг начал нервничать. Нет, он вроде бы был спокоен… шуточки эти его постоянные… дурацкие. И Димку поддевал. А тот надувался и огрызался. Но шутки стали злее, Стас явно места себе не находил.
— Как давно? — Игнат испытывал смешанные чувства к этой женщине.
Была ли она виновата в том, что оказалась втянута в чужую игру?
Она — жертва.
Но она — провокатор.
Она не убивала, но в то же время стала причиной смерти.
— Да с полгода где-то… нет, чуть раньше. Ксюх, помнишь, он исчез как-то? На полдня всего, но…
Рыжая кивнула, должно быть, событие это и правда относилось к тем мелким неприятностям, что нарушают работу конторы, однако не относятся к разряду чрезвычайных происшествий.
— Постой, — Ксюша нахмурилась, явно сопоставляя события. — Это как раз за неделю… или через неделю после? Где-то близко к тому сроку, когда дело Перевертня закрыли.
