class="p1">— Так почему же у тебя остались и окорока и голова? — сердито и недоверчиво проворчал Щепан, а потом долго смеялся, упиваясь собственным остроумием.
Меня не трогали ни его смех, ни пробудившееся любопытство профессора. Я еще пытался оттолкнуть от себя всю эту свою Новую Гвинею, тот месяц, изобиловавший холодными дождями, страхом и бедами, те необычные деревья, птиц, паучков и топоры, дротики и оскалившиеся в вечной улыбке человеческие головы. Я почти достиг цели, но Щепан наконец поверил мне. Проникся серьезностью, вытаращил глаза.
— Погоди, ты, погоди! — сказал он строго. — Не обманываешь честной народ? У меня были новогвинейские марки. Красивые, но подпорченные.
— Красивые, говоришь? Эх, вы! — Я оглядел их с сожалением и злостью. — Что вы знаете о мокром острове? Ты говоришь: человек родится человеком. Скажи, всюду ли?
Франек протер очки. Вспомнил, что знал о мокром острове: Порт-Морсби, племена асмагов, джитогов, в глубине острова, у подножия горы Давида, группы негроидов, администрация англо-австралийская, первобытно-общинный строй.
— По сей день, — проговорил он профессорским тоном, — некоторые племена живут, как на заре человечества.
— Вот красиво-то сказано, — растрогался Щепан.
— Так думаешь? — спросил я, сжимая кулаки.
Щепан пристально посмотрел мне в глаза. Шумно вздохнул, уважительно и изумленно.
— Профессор! — сказал он. — Профессор! Он правда там был.
— Да, — сказал я. — Да! — крикнул. — Я там был!
Руки мои дрожали, в горле пересохло, пот стекал на глаза. Вся забытая новогвинейская нечисть снова схватила меня за глотку: голод, голод, ядовитые змеи, каменные топоры и ножи, человеческие кости, усыхающие в дыму костра головы, lyre-bird, со смаком подражающая голосу истязуемых. Я ненавидел. Беспредельно и всем естеством ненавидел этих ничегошеньки не знающих болванов, у которых при одном упоминании об экзотическом острове заблестели глазки и в зобу дыханье сперло. Узри собственными глазами пустые глаза Лари, прикоснись к перерезанным глоткам — тогда, возможно, отчасти поймешь, чем, в сущности, была и осталась заря человечества. Я ненавидел, хоть эти двое не были повинны в своем неведении. Вздохнул поглубже, чтобы успокоить сердце. Пригляделся к ним: они сидели сытые, хмельные и довольные каждый на свой лад.
— Эх, вы, — повторил я уже тише, с притворной мягкостью. — Что вы знаете о заре человечества…
Франек отвел взгляд, прошептал что-то, зато Щепан, ничего не понимая, пялился на меня наивно и доверчиво, весь обратившийся в слух и готовый внимать праздничной байке о новогвинейской заре человечества.
— Давно ты там был? — робко спросил профессор. — Давно?
— Когда «Клеопатра» затонула, мы попали в Порт-Морсби. Там я прикончил эту свинью Казареса, и мне пришлось бежать на юго-восток, а потом на юг, через горы, в Риго.
— Ишь ты! — радостно удивился Щепан. — Свинью прикончил и сразу в горы подался. Большая она была, свинья-то, а?
— Shut up[47] и перестань акать! — велел я. — Если хочешь слушать, то прикуси язык и слушай…
Я уже рассказывал, что с помощью Казареса (щедро подкупленного Альфредом Бомбеком) загремел на «Клеопатру» 30 апреля 1932 года. Избили меня, пьяного, до потери сознания, обокрали — а главное, пропала матросская книжка, — раздели и сволокли на борт расползавшегося по всем швам судна в четыре тысячи тонн, которое носило имя древней владычицы Египта. Я был без документов. Полтора года я не мог сбежать, к тому же Казарес стерег меня как полагается. За эти восемнадцать месяцев он измывался надо мной неустанно и дотошно. Игра между нами шла нешуточная — либо он вынудит меня к самоубийству, либо я выдержу и наконец доберусь до него. Признаюсь: здорово он надломил меня. Я чистил башмаки, штопал и стирал грязное белье боцмана, смотрел в его прекрасные боцманские глаза со смирением. Наверняка поэтому была у него такая удивленная морда, когда я наконец всадил его же собственный нож ему в печень. Я сделал это у стены главного портового склада в Порт-Морсби, возле которой он сам намеревался пришибить меня, как шелудивого пса.
На свои денежки и взятые у подыхающего Казареса я вполне сносно отъелся на северной окраине Порт-Морсби, в курильне и кабаке для китайских нищих и малайских жуликов. В порт возвращаться боялся, чтобы не спросили, по какой причине убит бывший боцман «Клеопатры». К тому же меня предупредили, что здесь скорая на расправу полиция. Я хотел подождать по крайней мере две недели. И было на что: у Казареса взял свыше двухсот долларов. Но вдруг начались облавы. Я решил бежать вдоль берега, на юг, в сторону Риго. Мне советовали: не отходи от берега, не ищи туземцев. Сказавший это китаец улыбнулся, показав мне черные зубы, и провел пальцем по шее.
Я ушел из Порт-Морсби на рассвете, в дождь и туман, по приморской дороге, ведущей на юго-восток и юг, но уже под вечер очутился в зарослях буша. Неожиданно меня окликнул подвижной полицейский патруль, а когда, потеряв голову, я бросился бежать, двинул следом. У полицейских были две собаки, я слышал их лай. На второй день бегства я пошел руслом ручья, сбегавшего крутыми зигзагами с зеленого склона. Собачий лай стих. Я понял: потеряли след. Я был один и свободен. Был совсем свободен, не знал, где нахожусь, во время бегства потерял узелок с сухарями и консервами, холодный дождь лил как из ведра, словно перед потопом, потерял я и ориентировку. Охваченный внезапным и смертельным страхом, принялся кричать полицейским, звать собак: вернитесь, не отопрусь, убил, готов принять наказание. Голос терялся в джунглях, сам я едва его слышал. Хлопая крыльями, прилетела птица с диковинным хвостом, уселась прямо надо мной, начала заливаться призывным и нежным смехом молодой девушки. Я подумал: это смерть и настал мой час.
— Ты свинья! — крикнул я птице. — Ты свинья!
Птица склонила голову набок. Слушала с огромным вниманием. Потом вытянула шею и неуверенно, но и не без удовольствия, ответила: ты свинья!
— А ты побожись! — крикнул неверующий Щепан.
— Хочешь верь, хочешь нет… мне безразлично! — сказал я ему, и снова перед незрячими моими глазами возникла чудесная птица-пересмешник. Не было под рукой ни камня, ни даже обломка ветки, чтобы швырнуть в этот дьявольский клюв, который снова раскрылся — и я услышал вопли, вопли истязуемого человека, а затем снова смех, мелодичный девичий смех. Все это еще была правда: я действительно со слезами и криком грозил птице кулаками, а она этого не замечала, сидела спокойно на ветке, оглаживала клювом перья, и хвост колыхался у нее над головой, словно букет райских цветов. Но тут неподалеку отозвались барабаны, гремящие под рукой человека барабаны. Стало быть, я снова услышал человеческий голос. Быть может, следовало бы его бояться, но я
