– Лизанька, – слабо позвала её свекровь, – вот познакомься: сибиряк и родственник мой, Николай Федорович Степанов…
Огромная фигура поднялась с кресла навстречу Лизе, и её рука утонула в пожатии этой большой руки, с рыжими волосами на суставах пальцев и на кисти. Горячие синие глаза прямо и доверчиво глянули в зрачки Лизы.
Что прочла она в этих глазах? Трудно сказать… Но у неё как будто камень упал с сердца от светлой улыбки Потапова. В первый раз за две недели она вздохнула полной грудью. И тотчас же – не жгучие слезы обиды и ревности, – а сладкие, легкие слезы зажглись в её глазах. Он их видел наверно… И эти слезы ее, и эта жалость его, как буря, вторгшаяся в его сердце, навсегда решили их отношения.
Она быстро вырвала свою руку, отвернулась и рада была, что ей не надо говорить… А слезы, светлые и легкие, быстро-быстро бежали из её глаз и капали на её серенький пуховый платок…
«Друга сразу почувствовала в нем, – впоследствии рассказывала она Тобольцеву. – Как только взял он мою руку в свою и так крепко пожал ее… И рука у него сильная такая и теплая! Чувствую, что на него, как на гору каменную, я положиться могу. Чувствую, что я не одна на свете теперь и что он меня всем сердцем жалеет и горе мое чувствует… И поди ж ты!
В первый раз человека увидала, а ни стыда перед ним за слезы мои, ни страха к нему… Точно я его с детства знала!»
– Лизанька, милая, – говорила ей свекровь тем новым, любовно-бережным тоном, каким она теперь всегда говорила с нею, – пригласи Николая Федоровича к себе, напои его чаем, ужином покорми… И постелить прикажи ему здесь, наверху. Федосеюшка знает… А я сосну… Голова у меня что-то тяжела…
Это было в воскресенье, перед начинавшимся долгим постом. Внезапное объявление войны с японцами[136] не повлияло на обычный разгул купечества. «Рукавицами всех прихлопнем! – говорил Николай. – Обезьяны желтые!» А патриот Капитон презрительно усмехался. Фимочка с мужем и Николай с своей компанией с четырех часов «закатились» за город…
Для Лизы это была памятная ночь. Дивные сказки странные истории узнала она… И глаза её горели Высоко подымалась грудь, и бледнела незаметно невыносимая тоска… Широкие горизонты надо было распахнуть перед этой израненной ревностью душой, чтоб вывести её из глухого тупика, куда толкнули её нелепое замужество и роковая страсть… Недюжинным красноречием надо было обладать, чтоб пробить броню оцепенения, каким горе одевает уставшее женское сердце. Никто не слыхал их в ту незабвенную ночь… Тайной осталось всё, завязавшееся между ними; все, зародившееся в их сердцах; все, наметившее их дальнейшие пути… Но Лиза почувствовала, как взмахнули крылья её бессмертной души и понесли её высоко… туда, где горят немеркнущие звезды подвига и любви.
Федосеюшка шмыгала бесшумно по лестнице и припадала то глазом, то ухом к замочной скважине. Она любовалась Потаповым. Приникнув к двери, слушала с блаженно вздрагивавшими нервами его внезапный, детский смех, случайно сорвавшееся мощным басом восклицание, звук его шагов… Раза два она вошла в комнату. «Анна Порфирьевна херес с погреба прислали…» В другой раз, чтоб подогреть самовар. Потапов тотчас же смолк и молчал всё время, пока она медлила у стола, собирая какую-то посуду. Во второй раз он круто оборвал разговор и в упор поглядел в загадочное лицо.
– Спасибо, милая!.. Ложитесь спать, – кротко сказала ей Лиза…
Она вздрогнула бы, если б увидала, как тихо смеется халдейка за дверью, качая гладко причесанной, волосок к волоску головой.
Федосеюшке не спалось. В третьем часу ночи она снова припала глазом к замочной скважине. Лиза подошла к письменному столу, где у неё всегда без счета лежали в японской шкатулочке деньги, и высыпала все, что было там, на стол. «Всего до ста», – вспомнила Федосеюшка… Только нынче, убирая вместо Стеши эти комнаты, она пересчитала деньги Лизы. Она скорей отрубила бы себе пальцы, чем присвоила хотя б один гривенник. Но заглядывать в чужие кошельки, как и читать чужие письма, доставляло ей всегда жгучее наслаждение.
– Берите, – сказала Лиза гостю. (Федосеюшка даже протерла глаза.) – Я очень жалею, что сейчас со мной нет больше… Но вы оставьте адрес, кому верите, и я завезу туда деньги… Ах, пожалуйста, не стесняйтесь! Я человек богатый, свободный и одинокий. Кому мне копить и беречь? А вы сами говорите, что на ваше дело каждый рубль важен…
– Каждый полтинник, – поправил её гость с мягкой улыбкой.
– Ну вот видите… Снимите с моей души стыд, что я так долго в стороне стояла… А когда умру, завещаю вам через Андрюшу на ваши дела весь капитал мой… Да, да! Я это решила…
– Ишь ты! Ишь ты! – шептала Федосеюшка.
– Как мы живем?.. Чем мы живем? Да, я многое слышала от Андрюши… Но то, что вы мне сказали об этих Златоустовских, это ужасно! Я уже на всё, на всё другими глазами теперь глядеть буду… И потом… Ах, если б вы знали, от чего вы спасли меня… вот этой просьбой помочь вам!.. Нет… теперь не скажу… Когда-нибудь потом, потом… Пусть только отболит немножко… – Она закрыла лицо руками.
Вдруг он подошел смело, как власть имеющий… Подошел вплотную к Лизе, отнял её руки от глаз и крепко поцеловал их, сперва одну руку, потом другую… Федосеюшка даже пошатнулась за дверью и прикусила губы.
Несколько мгновений в красивой комнате с золотистой атласной мебелью, в теплом свете шелкового палевого абажура, в комнате, пропитанной одуряющим запахом японских духов, царило таинственное, полное значения молчание. Двое людей безмолвно глядели в глаза друг другу. И в тишине и в тайне зарождалась между ними высокая, одухотворенная любовь…
Федосеюшка не могла видеть их преобразившихся лиц. Он стоял спиной к двери и закрывал собою фигуру и лицо Лизы. Но девушка слышала, как гость с торжественной какой-то интонацией спросил:
– Итак, Лизавета Филипповна? Союзники и друзья?
А она вибрирующим от страсти голосом крикнула:
– Да, да!.. Друзья до могилы!
С глухим восклицанием отпрянула Федосеюшка от двери.
А Лиза вздрогнула невольно и опустила ресницы под ярким взглядом синих глаз. Как пламенно обласкал он им все худенькое лицо Лизы!.. Тогда, глубоко взволнованная, она прошептала: «Это моя судьба, что вы пришли нынче…»
А он ответил грустно и нежно: «И моя тоже…»
Вот какие новые и сложные элементы вошли в жизнь Лизы с тех пор, как она видела Тобольцева в последний раз. Мудрено ли, что он остановился, пораженный? Он не нашел даже, что она «каменная»… Напротив: тихой, но упорной мыслью светились её глаза. И что-то необъяснимо трогательное было теперь во всем её облике, одухотворенном страданием.
Приехав в Таганку, как всегда, Тобольцев первым делом поднялся наверх к матери. И не успел он поцеловать её руку, как она нагнулась к его уху и прошептала:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
