– Вы обворожительный мужчина, – улыбнулась она. – Такой искренний, такой уверенный в себе…
Она подняла руку и нежно прикоснулась к его виску. Его веки, затрепетав, закрылись от острого удовольствия, и он прерывисто вздохнул.
– Такой по-настоящему мужественный, – добавила она.
Она поцеловала его в губы, словно пила шампанское, смакуя вкус на кончике языка, поначалу осторожно пробуя и как бы сомневаясь, а затем, осмелев, наслаждаясь. Он стоял словно загипнотизированный, почти не дыша и не двигаясь, но, когда она отодвинулась, инстинктивно потянулся к ней.
Она отступила, наблюдая, как в уголке его закрытого века появилась капля крови и скатилась по щеке, оставляя тонкий след. Он, щурясь, открыл глаза, затянутые непрозрачной пеленой крови, сильно заморгал, дотронувшись ладонью до глаз. По бокам от носа, вниз по его лицу струились два ручейка крови.
– О Господи, – выдохнул он, уставившись на свою окровавленную руку.
Бокал из другой его руки выпал на пол, и она нахмурилась.
При взгляде на нее на его запятнанном кровью лице появилось выражение ужаса, но ненадолго. Он прижал ладони к глазам, и кровь хлынула сквозь пальцы неудержимым потоком, стекая вниз по рукаву и падая тяжелыми каплями на белый ковер.
– О, мой…
Но внезапное удушье не позволило ему издать больше ни звука, кроме отчаянных хриплых вздохов. Он упал на колени и несколько мгновений дергался на полу в страшных конвульсиях, но скоро все стихло, и он остался недвижимым.
– К сожалению, – сказала она, снова прихлебывая из бокала, – ты тоже начал действовать мне на нервы.
Она допила шампанское и пошла вновь к бару, осторожно переступая через пятна на ковре.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Я увидел ее в Лондоне, когда выходил из такси. Ее лицо висело на уровне второго этажа, а подкрашенные сурьмой глаза смотрели вниз прямо на меня. Она носила золотой головной убор и ожерелье из цветков тыквы, памятное мне со времени пребывания в Египте, в ушах – серьги из золотых колец, касающиеся плеч.
Меня это потрясло.
Пять веков тому назад я швырнул в пламя все, что оставалось от ее физического тела, навсегда уничтожив то, что могло бы помочь ее воскресить. И на протяжении пятисот лет меня преследовал и мучил проклятый докучливый вопрос: «А что, если?» Что, если я не позволил бы праведному гневу управлять моими действиями, что, если бы я выслушал Акана, ибо, хотя он и сошел с ума, разве не остался он моим другом? Что, если бы я оценил наше прошлое по более высокой шкале, чем выношенные мной высокомерные идеи о правде и неправде, и что, если – а вдруг – Акан сумел бы сотворить черную магию? Что, если Нефар удалось бы вернуть к жизни?
В ту давнюю ночь в Венеции я сделал неправильный выбор, и последующие пять столетий вкушал горечь утраты.
Я беззаботно совершал свой путь по истории. Я служил генералом у Гитлера и шпионом у Наполеона. Сумей кто-нибудь подсмотреть в окошко во времени, он узнал бы мой почерк на доске Манхэттенского проекта – я заполнил пробелы в формуле атомного взрыва, – почувствовал бы мое дыхание, от которого поднялся ветер, потопивший испанский галеон; увидел бы мою руку, заряжающую пистолет убийцы, который поразил эрцгерцога и тем самым ввергнул мир в войну.
Должен признаться, что во всех этих действиях была цель и что с годами во мне прибавлялось мудрости. Но, по сути дела, не существует магии для предсказания меняющегося будущего, и жизнь моя текла столь же беспорядочно, как у любого обыкновенного человека. Мной руководили гнев, разочарование, скука или любопытство, а подчас – надежда, чувство вины или желание оправдать великое заблуждение, но, полагаю, я по-своему поддерживал равновесие, особенно к этому не стремясь.
Но в год 1952-й от Рождества Христова я оглянулся назад на прожитое тысячелетие и увидел, как это случалось много раз раньше, до чего все это бессмысленно. Ничто из совершенного мной не принесло фундаментальных изменений в положении человечества, ничто из увиденного меня не удивило и не дало повода надеяться на какие-то перемены. Мужчины и женщины продолжали рождаться и умирать, они шли на войну, беспорядочно убивали друг друга, тратили деньги и грабили, учились и забывали, создавали и разрушали. А я пребывал в вечном одиночестве.
Тысячелетия тому назад Дарий предупреждал меня, что я однажды возжажду смерти, и с тех пор эти слова подтверждались тысячу раз. Я думал об Акане и о том, смогу ли снова его найти, и если отыщу, каким безумием будет он одержим, и сумею ли я упросить его оказать мне последнюю любезность. Я спрашивал себя тогда, как и много раз на протяжении эпохи, называемой современной, в какой степени царящий в мире хаос был простой случайностью и в какой степени в этом виновата черная магия Акана. Я задавался этим вопросом, но настолько устал от жизни и усилий, которых она требовала, что не доискивался ответов. Вместо этого я просто… уснул.
Далеко в джунглях Бразилии есть корень, обладающий столь сильным наркотическим действием, что от прикосновения к нему обыкновенный человек умирает. Если его собрать, подвергнуть возгонке и настоять с веществом паралитического действия, известным в то время под названием «кураре», затем смешать с двенадцатью граммами кристаллизованного яда одного из видов африканской гадюки, то получается токсин, достаточно сильный для торможения жизненных функций бессмертного существа, для отключения мозга. Именно благодаря ему я наконец обрел покой.
Я похоронил себя в одном из любимых мавзолеев Парижа – в том, где, по сути дела, предположительно и покоились мои останки в течение столетия, – и там проспал пятнадцать лет.
Я проснулся, когда изобрели цветные телевизоры, фломастеры и растворимые напитки, а человек полетел в космос. Я проснулся, чтобы увидеть лицо Нефар, приветливо улыбающееся мне с рекламного щита на уровне второго этажа гостиницы «Сент-Джордж». Ниже ее изображения плавными буквами было выведено: «Волшебство… аромат на века».
Заплатив водителю фунтовыми банкнотами выпуска 1949 года, я вошел в вестибюль почтенного заведения и приблизился к конторке дежурного. Тот смотрел на мужчину с длинными седыми волосами, спутанной бородой и крупными чертами лица, в измятом нижнем белье и сандалиях на босу ногу, а видел элегантно одетого джентльмена лет сорока с небольшим с густыми темными волосами и монакским загаром. Клерк улыбнулся:
– Добро пожаловать в Сент-Джордж, сэр. У вас заказан номер?
Я назвал ему свое имя, и он смутился.
– Конечно же, мистер Сонтайм, прошу прощения. Я вас не узнал. Рады видеть вас вновь.
Я, разумеется, ни разу не останавливался здесь прежде – по крайней мере в течение жизни этого молодого человека – и впервые воспользовался именем Рэндольф Сонтайм.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
