Пусть читатель не думает, что в этом случае мы требуем чего-либо невозможного, ибо материалисты признают в принципе, что как строение организации живых существ, так и причинность явлений ими вполне поняты. Если же они признают себя настолько сведущими, то, следовательно, им должны быть ясны все эти явления, которые мы и просили бы разъяснить подробно, не прибегая к употреблению слов и названий, взамен прямого и точного описания явления, или в противном случае мы должны были бы просить их сойти с своего авторитетного пьедестала всезнания и признаться в своём неведении, или, по крайней мере, в ограниченности своих знаний.
Мы могли бы ещё удовлетвориться, если бы нам выяснили связь между первым впечатлением волны света и соединёнными с точным фиксированием букв импульсами движений так же ясно, как мы видим, например, отражённое в судороге бедро лягушки. А они вместо этого разыскивают в мозгу «мышление», «чувствование» и «хотение», всё равно, как если бы в мускулах под мышкою пианиста желали открыть Dur, Moll, Allegro, Adagio и Fortissimo, каждое в особенном закоулке (Ланге, т.II, стр. 326).
Несомненно, что причина всех этих недомолвок и поверхностного исследования научных вопросов лежит в том узком и совершенно спокойном взгляде, с которым все материалистические системы смотрят на окружающий их мир, вследствие чего явления очень сложные и самая жизнь наша являются пустым и шуточным фактом. Такое опасное поверье глубоко вкоренилось в убеждении нашей публики, за него стоят не одни люди науки, но и литература наша с лучшими представителями в главе. Например, Д. Писарев в одной из своих статей пишет: «Мы все сильно заражены наклонностью к натурфилософии, к познанию общих свойств естества, основных начал бытия, конечной цели природы и человека и прочей дребедени (!), которая смущает многих даже специалистов и мешает им обращаться как следует с микроскопом и анатомическим ножом...».
Этот спокойный, исключающий возможность всякого глубокого анализа взгляд Н. Страхов описывает чрезвычайно типично и совершенно в духе материалистических учений в своём сочинении «Мир как Целое», 1872, стр. 160 - 168, желая утверждать всякого от излишних и, по его мнению, суетных требований от жизни и от науки. Он говорит, что замечание: «Нет великого человека, который бы был великим для своего лакея» - неблагоприятно не для великих людей, как многие думают, но для лакеев. Лакей великого человека видит в нём только черты, которые в силах понимать, т.е. черты обыкновенного, или даже плохого человека.
«О человеке должно судить не по тому, что он есть в данную минуту, а по тому, чем он был и чем он может быть.
Вместо того, чтобы спрашивать: что есть человек? - Мы должны спрашивать: чем может быть человек? Вместо того, чтобы исследовать, из чего состоит человек, мы должны рассмотреть, что бывает с человеком; вместо сущности нужно взять деятельность, вместо постоянного - переменное, вместо души - жизнь. Тогда мы убедимся, что нет существа более разнообразного, менее подчинённого каким бы то ни было ограничениям, более общего и, следовательно, совмещающего в себе более противоречий, чем человек.
«В самом деле, что содержит этот мир, который озаряется светом сознания? И для чего служит самое озарение? Где искать твёрдого зерна жизни? Что от неё остаётся, что из неё выходит?»
Возьмём вопрос в этой последней форме. Так он был предложен одним из лучших наших писателей. В порыве скорби, возбуждённой в нём картиною жизни современного человечества, он спросил: что выходит из жизни? - И казалось не нашёл ответа. Трудно представить себе что-нибудь печальнее безответности на такой вопрос.
По-видимому, однако же, он разрешается легко. Можно сказать, что из жизни, кроме жизни, действительно ничего не выходит, - но что и не нужно, чтобы что-нибудь ещё из неё выходило. В самом деле - выходит жизнь; чего же больше?
Представьте, например, что кто-нибудь идёт по тротуару. Так или иначе, но только здесь совершается некоторое явление жизни. Положим, философ наблюдает это явление и старается понять. Что найдёт он? - Человек идёт. Идти, двигаться, это ведь значит чего-нибудь достигать, приближаться к какой-нибудь пели. Но философ очень бы ошибся, если бы стал задавать себе вопрос: куда и зачем идёт этот человек? Он никуда и ни за чем не идёт; он вовсе не хочет куда-нибудь прийти; он идёт просто для того, чтобы идти.
На человеке шляпа. Философ, пожалуй, подумает, что она надета с какою-нибудь целью и станет рассматривать её с этой точки зрения. По-видимому, даже нет сомнения, что она служит для защиты от холода, так что голова - цель, а шляпа - средство. Ничуть не бывало, во-первых, у этого человека прегустые волосы, так что для головы не нужна другая защита, а во-вторых совершенно наоборот - не шляпа служит для головы, а голова служит поддержкой шляпы. Шляпа куплена для того, чтобы её носить во время прогулок, и если этот человек несёт на своей голове шляпу, то именно для того, чтобы нести её.
Точно так же напрасно мы бы стали ломать себе голову, если бы вздумали объяснить себе форму этой шляпы. Форма её также не имеет никакого внутреннего значения. Шляпе дана такая форма ради самой этой формы».
Казалось бы, что, в настоящем пытливом веке точных наук, исследований и анализов всякого рода, это узкое и поверхностное миросозерцание должно было бы находить себе очень мало последователей, а на поверку выходит, что большинство образованных людей, придерживаясь материализма, совершенно для себя незаметно являются поборниками его. Гораздо труднее стараться философским путём проникнуть до познания сущности и природы явлений и фактов, чем остановиться на полдороге из-за каких-то принципов и вообразить себе, что дальше идти не следует. Неужели же в самом деле этот взгляд на вещи может быть признан философским взглядом; никакой мало-мальски философски сложенный ум не может допустить, что человек живёт только для того, чтобы жить, идти по улице только для того, чтобы идти, носить голову на плечах от того, что у него есть шапка? Это значило бы исключить всякое понятие о цели даже в желаниях и стремлениях самого человека, это должно быть признано несообразностью всяким, который только потрудился бы вникнуть в отношения свои к условиям жизни и к обстоятельствам, окружающим его.
А между прочим можно без всякой утрировки сказать, что все без исключения материалистические системы носят на себе этот отпечаток детской или примитивной науки и смешивают идею с формой, внешность с сущностью. Материалистам кажется, что они уже исчерпали вопрос тогда, когда они начали его, не имея достаточно оснований, и окончили, не разъяснив ровно ничего.
Эта общая черта справедливо заставила многих, более глубоких мыслителей, совершенно не признавать материалистические учения за философии, а, причисляя их к позитивизму, считать их за особый род научных обобщений, не выходящих из программы, которой придерживаются положительные науки.
Так говорят о материалистических философиях противники материализма; приверженцы же материализма говорят то же самое; они тоже исключают их из области философии и причисляют также к позитивизму, оставляя всецело за философией метафизическую и умозрительную части. Они говорят, что только в Англии злоупотребляют словом философия, называя даже протоколы парламентских заседаний «философскими», - так широко применяют они это слово.
Поборники материализма находят, что большинство материалистов никогда не уклонялось в своих произведениях от программы позитивизма; каким же образом можно причислить их произведения к рубрике философских, если в них нет и следа метафизики? Они восхваляют как своё мировоззрение, так и результаты, добытые через него; они говорят, что единственно через него они успели приобрести те неоценённые и бесспорные данные для своих познаний, которыми они владеют в настоящее время. Заканчивая свою историю философии, Дж.Г. Льюис (перев. с английского, 1885 г., стр. 367) говорит: «Достойно внимания - и это факт весьма знаменательный, - что в развитии умозрения наблюдается прогресс только в отношении тех вопросов, которые доступны позитивному исследованию. Если мы в настоящее время столь же далеки от решения какой-либо онтологической проблемы, как и во времена Прокла, то мы уже гораздо менее невежественны в отношении законов деятельности человека. Психология ещё не закончена, но она обладает уже многими несомненными истинами. Хотя многое ещё остаётся сделать, но многое уже сделано и, благодаря новому позитивному методу, мы обладаем отрадным сознанием того, что вышли, наконец, из заколдованного круга диалектических и логических ухищрений (?) и идём путём прямым, где каждый шаг приближает нас к позитивному познанию, где каждое завоевание есть неизменная истина».
Это, конечно, дело личного взгляда, но надо думать, что не все согласятся с ним. Вопрос в том: что лучше? - помощью ли диалектических и логических ухищрений (если бы точный анализ был действительно немыслим) стараться проникнуть в сокровенные тайны природы и таким образом достигнуть истины, или совершенно обходить их, а если они сами попадают нам в глаза и возбуждают наше внимание, то маскировать их разными ложными представлениями или исключать их совсем из науки? На это мы заметим только, что программа положительных наук нужна человечеству для установления категорий знания, для определения границ, возможных по точной науке познаний; тем не менее, положительные науки далеко не могут исчерпывать всего того, что было бы желательно знать свободномыслящему человеку и что он рано или поздно должен достигнуть при развитии науки, так как в голове каждого уже гнездятся целые рои вопросов.
