Но эти кампании также во всю мощь продемонстрировали второе основное качество полководца: его личное участие в сражении и личную храбрость, которую он умел показать. Знаменитый эпизод при Орхомене, когда он изменил опасную ситуацию, выйдя в первую линию, произвел большое впечатление на легионы и немало способствовал повышению его авторитета, опиравшегося, кроме того, на его качество беспристрастности, человечности и даже приветливости; и сверх того он давал подтверждение своего темперамента, начиная с африканской кампании, когда он служил под началом Мария. Наконец, он был обладателем такой удачи, о которой не мог никогда и мечтать ни один предшествовавший ему великий полководец. Итак, при рассмотрении событий десятилетия 90–80 годов ясно, что было мало магистратов (даже «народных»), которые могли бы похвастать обладанием всеми этими качествами. Вспомним, что «великий» Цинна был убит во время мятежа своих «марианских» войск, так же как и Гай Папирий Карбон — своими бывшими «сулланцами». И потом, если взять пример в среде сторонников Суллы, Луций Лициний Лукулл, занимавшийся делами Востока после исчезновения диктатора, сначала добивается блестящих успехов в войне против Митридата, но так как он совершенно не потворствовал грабежу, почти не занимался удобствами войска, заставив его провести зиму преимущественно в лагерях (а не в городах), и вообще афишировал стремление не придавать слишком большого значения солдатне, которую стремился подчинить жесткой дисциплине, довольно быстро оказался неспособным заставить свои легионы подчиниться и потерял все преимущество от своих побед до дня, когда стало необходимо поднять его, чтобы избежать поражения. Вспомним также, что легионы консула Луция Корнелия Сципиона, обладателя законной власти, в 83 году предпочли в полном составе перейти на сторону Суллы и что два года кампаний, последовавших за возвращением мятежного проконсула в Италию, отмечены бессчетными изменами в стане его противников. Но самым значимым, без сомнения, является то, что эти возвращавшиеся с Востока солдаты, нагруженные трофеями, не выбрали возвращения к себе, как только оказались на италийской земле; они не только не покинули своего полководца в восстановлении его достоинства, но приняли лишения и опасности двух дополнительных лет кампании, в которой им не на что было рассчитывать, даже тогда, когда законные власти побуждали их покинуть генерала, объявленного врагом народа.
Итак, нельзя обвинить Суллу в использовании или провоцировании военного института клиентелы, чтобы навязать исключительную власть. С этой точки зрения очень знаменательно, что назначение на диктатуру было достигнуто в то время, как он хотел отвести войска от Рима. В этом же смысле нельзя думать, что созданные им колонии в целях разместить ветеранов имели политический вес, если и на самом деле они были размещены на изначально враждебных территориях, то это по совсем простой причине: именно здесь были конфискованы самые большие площади территории; если была задача заполнить Италию верными сторонниками, то не очень понятно, почему это не коснулось Самнии и почему создали колонию на Корсике. Предположить, что он хотел «сулланизировать» Италию, — это признать за ним отношение с народом и с армией, которое такой человек, как он, был не способен иметь. Цезарь, обращаясь к своим солдатам, называл их «соратниками по оружию»; Сулла продолжал обращаться к ним традиционно: «римляне» или «граждане».
Все различие между двумя патрициями заключено в этом: Сулла намеревался употребить власть по мере своих возможностей и с божественного благословения, обеспеченную ему внутри Республики, от которой он ожидал с определенной безмятежностью, что она ему ее пожалует. Цезарь, наоборот, хотел, используя давление и свои силы армии, моделировать новые формы власти, потому что, без сомнения, уже опыт Суллы преподал ему, что политическое творчество не может длиться, если его инициатор должен отказаться от совокупности исключительных средств, которых ему нужно добиться, чтобы реализовать его в такой короткий срок, как год. Впрочем, у Цезаря была очень разоблачающая формула в отношении Суллы: «Он повел себя как школьник, когда отказался от диктатуры». Он уже не мог понять, принадлежа по своему возрасту к поколению детей Суллы, что диктатор 81 года имел взгляды, повернутые в сторону славных предков. Очевидно, это не помешало Сулле самому иметь о Цезаре очень точное мнение, потому что он будто бы ответил тем, кто защищал перед ним дело молодого человека: «Однажды он станет причиной утери партии аристократов, которую вы вместе со мной защищали; в Цезаре сидит много Мариев».
Но во всем этом экстраординарно то, что настоящим ответственным за глубокое изменение общества, тем, кто сделал невозможной Республику, является сам Сулла. Это ощутимо уже в плане военной деятельности: он дал пример того, каким должен, а также каким может быть эффективный полководец. И даже если он лично не воспользовался этими плодами, то показал следующим поколениям, в частности в момент его похорон, какие плоды можно извлечь из правильно понятого института клиентелы. Помпей и Цезарь хорошо усвоили урок.
Тем не менее, наиболее важной была вызванная Суллой эволюция, вероятно, в институционной области (с употреблением диктатуры) и в области менталитета. Когда он написал принцепсу сената Луцию Валерию Флакку, что ему кажется полезным назначить диктатора с учреждающей властью, Сулла недвусмысленно сослался на конституционные прецеденты, в частности на установление десемвиральной коллегии, обязанной обнародовать право (до того времени известное только понтификам), чья работа действительно закончилась опубликованием знаменитого Закона XII таблиц, выгравированных на камне и выставленных в Форуме (впрочем, это был его способ объявить, что реформы, которые он предложит, будут иметь исключительный охват). Он ссылался также на конституционные опыты, менее удаленные во времени, когда назначались диктаторы, чтобы навести порядок в уложениях после тяжелых кризисов: потери, перенесенные в течение нескольких лет, были значительны, и действительно, следовало заполнить эти пробелы (как это сделал Фабий Бутеон в 216 году после поражений, нанесенных Ганнибалом); и затем он не мог не напомнить, что у его предков, Корнелиев Руфинов была традиция отправления диктатуры, потому что это ему служило в некотором роде гарантией в глазах сенаторов и народа. Другими словами, предлагая установление диктатуры без ограничения срока и с миссией реорганизации государства, Сулла хорошо сознавал, что требуемая им власть исходит из рамок конституционной практики, но его предложение ему казалось — и казалось, несомненно, тем, к кому он обращался, — в правильном направлении, следующем древней традиции, то есть обычая систематически искать юридические доказательства, призванные упорядочить врожденный прагматизм, позволяющий римлянам адаптироваться во всех новых ситуациях.
Зато Цезарь установил свою власть, опираясь на военное превосходство, почти не думая найти прецеденты ее оправдания. Казалось, его больше заботили продолжительность этой власти и ее характер. Очевидно, ему жаловали периоды все более и более долгие: шесть месяцев, один год, десять лет, затем пожизненно. Что касается характера его власти, то он оттачивался с годами, потому что с 46 года он совместил консулат и диктатуру и придал себе некоторое количество прерогатив, связанных с деятельностью трибуна плебса (как святейший). Очевидно, этот механизм, подавляющий и софистический, не имел ничего общего с предыдущими практиками, но некоторым образом Сулла сам сделал его возможным. Его современники в самом деле были поражены значительностью его власти, которую враги, совершенно естественно, обличали как тираническую. Цицерон свидетельствует об этом впечатлении много раз: «Со времени основания Рима обнаружился только один человек (не бессмертные ли боги сделали, чтобы не встретился второй такой?), кому Республика вверилась полностью, принужденная тяжестью обстоятельств и нашими домашними несчастьями; этим человеком является Сулла». Вот слова молодого оратора в 70 году, в то время как он предположительно обратился к сенаторскому жюри (на самом деле он никогда не произносил этой речи); менее чем десятью годами позднее в обращении к народу он будет более резким: «Из всех законов нет ни одного, по моему мнению, более уникального и менее похожего на закон, как тот, который издал временный правитель Луций Флакк в пользу Суллы, чтобы узаконить все его акты. Так как во всех других странах установление тирании ведет к упразднению или отмене законов, здесь же, в государстве, законом устанавливают тирана. Как я сказал, это одиозный закон, но в то же время он не без оправдания, так как является больше произведением обстоятельств, чем людей». Правда, можно посчитать, что Цицерон не совсем последователен: между двумя речами он сделался самым ярым защитником голосования чрезвычайных полномочий для Помпея, сначала на три года против пиратов, затем, чтобы заместить Лукулла в борьбе против Митридата, прежде чем более скрупулезные в отношении законности сенаторы, Квинт Гортензий или Лутаций Катулл, заставили расценить, что не было возможности сконцентрировать столько полномочий и так надолго в руках одного человека и что, во всяком случае, не нужно было ни в чем отступать от обычаев и нравов предков; на что оратор ответил от имени прагматика, что предки умели принимать во внимание обычай в мирное время и интерес государства в военное время и что пять консулатов Мария были спасительными, с этой точки зрения.
