Этот полемический масштаб, затрудняющий работу историка, образ Суллы сохранил до наших дней. Уже в XIX веке в Германии все знающий Теодор Моммзен окружал себя тысячью предосторожностей, когда он хотел заставить признать, что диктатор, в общем, не был единственным ответственным за чистку и что римская аристократия тоже была к этому причастна: «Я не посягну на святой лик Истории, и моя хвала не будет тлетворной данью гению зла, если я покажу, что Сулла менее ответствен за реставрацию, чем сама аристократия…» И так как Сулла продолжал быть источником вдохновения драматическим произведениям («Сулла» Альфреда Мортье в 1913 году), и особенно ставкой в сильной политической борьбе мнений, он долго оставался тонким «инструментом». Вспомним, как им воспользовался Леон Доде сразу же после мировой войны, превознося реставрационную работу, предназначенную очистить Республику от предателей и изменников, «которые продолжали защищать или восхвалять необузданную и мятежную революцию или полулегально и даже законодательно и демократически…»
Это особая область, в которой политическая «обязанность» образа Суллы имела любопытные последствия: речь идет о собрании портретов. Хотя мы знаем, что было сделано много его бюстов, многочисленных оттисков гравюр, мы не располагаем ни одним портретом диктатора. Мы прекрасно умеем распознавать Помпея или Цицерона, но мы абсолютно не знаем (или почти), на кого был похож Сулла. Но так как в то же время речь шла о совершенно исключительном человеке, коллекционеры, любители и историки искусства верили в возможность узнавания его в том или ином бюсте или статуе. Конечно, они видели только портрет, который они сами сделали, в общем, «портреты», предлагаемые нашему любопытству, все разные. Все же у них есть нечто общее, то, что принято называть «красивая шея», начиная с «Сулла-оратор» выставленного в Лувре: это наименование, восходящее к моменту, когда произведение пополнило коллекцию Кампаны, соответствует не только желанию повысить цену статуи («Сулла», без сомнения, дороже, чем анонимная статуя), оно выражает также со стороны тех, кто предложил эту идентификацию, восхищение этим образом. Лицо одновременно выражает величие и обаяние, суровость и приветливость. Можно было бы выразить лишь одно сожаление по его поводу; по всей вероятности, речь идет не об античной голове, а копии, датирующейся началом XIX века.
В том же духе идентификация бронзового бюста, сохранившегося в Неаполе, о которой мы узнаем, что, принимая во внимание его вероятное датирование, нельзя предложить для этого портрета лучшего применения, чем к мужественному и грозному Сулле в расцвете своей молодости, если только обратиться к его качествам и физическим чертам — таким, какие находим у Плутарха, или если его сравнивать с другими его монументами, имеющимися у нас. При этой идентификации мы опять стоим перед выбором, заключающимся в том, чтобы найти для личности, чью особую сущность вообразили себе, выражение, соответствующее имеющемуся видению. И, несомненно, горечь, которая угадывается на этом лице, во многом способствовала признать в нем Суллу, разочарованного раньше времени.
К совершенно разным регистрам принадлежат бюсты из Мюнхена, Копенгагена, так же как бюсты из Ватикана и с Виллы Албани. Возможно, существует стилистическое родство между Суллой из Мюнхена и Суллой из Копенгагена, как утверждал недавно один немецкий ученый, даже если, в конечном счете, два образа и отличаются по форме их лиц; возможно также, что наш претендент на Суллу из Лувра является копией бюста из Копенгагена; но ясно то, прежде всего, что нет никакого серьезного узнавания, что речь идет именно о портретах Суллы, и, с другой стороны, подобную идентификацию определили заметные черты этих моделей (озабоченный лоб, кустистые брови, выступающие скулы, испещренные глубокими морщинами щеки, «волевой» подбородок, квадратное лицо), придающие им определяющее подобие. Эта мужественность соответствует вообще портрету, который молено сделать с диктатора (римского и I века до н. э.) в расцвете сил.
Также более сомнительны и более стары портреты Суллы из Рима. Ватиканский портрет, чей благородный нос был восстановлен, демонстрирует, без всякого сомнения, способность хитрить, что не кажется присущим портрету с Виллы Албани, более солидному, сказали бы, «более резкому». У этих двух почти нет той «вероятности», как у других: они принадлежат к категории того, что иногда называют «мордоворот», то есть те, кто напоминает концепцию Суллы-тирана. Только два наиболее известны, но список тех, кого можно было бы присоединить к ним, довольно длинный.
В общем, единственным имеющимся у нас портретом Суллы является тот, который дает нам монета его внука Квинта Помпея Руфа. Справа в самом деле фигурирует оттиск, сопровожденный этой подписью: SVLLA COS; на обратной стороне другой оттиск с RVFVS COS. На этих денариях, следовательно, представлены два консула 88 года, которыми выпустивший монеты в 54 году гордится как двумя дедами. И мы бы располагали в некотором роде оригиналом портрета Суллы, с которым изначально можно было бы предложить идентификацию. Увы, редки случаи, когда можно было бы даже для личностей, чьи черты хорошо известны (как Цезарь, например), установить точное соответствие. Так что, когда действительно обнаруживают анонимный бюст, чьи контуры приблизительно соответствуют профилю, воспроизведенному на монетах, это еще ничего не значит. Тем более что, как некоторые заметили, два оттиска, помещенные на правой и оборотной сторонах этих монет, не обнаруживают между ними сходства, которые позволяют сомневаться в истинности портретов и вынуждают предположить, что граверы пытались представить идеальный тип консула, воплощая аристократаческие традиции. (Сулла и Помпей будучи больше, в некотором роде, двумя вариантами этого типа). Эти портретные исследования представляют ценность больше при современном состоянии наших источников тем, что они проявляют на портретах, навязанных нам нашей культурой, чем имеющимися у них шансами добиться достоверности. Самые последние труды, впрочем, приводят к выводу, что невозможно найти реалистический оттиск Суллы, и этот «пессимизм», это стремление прекратить поиск, длящийся уже многие века, означает, несомненно, что «идеологическая нагрузка» личности значительно уменьшилась.
Конечно, находится еще то там, то тут какой-нибудь ученый, продолжающий верить, что современники Суллы видели в нем кровавого тирана (и каким, следовательно, он должен был быть); но в основном обычно соглашаются признать, что следует быть несколько осторожным в использовании древних авторов, подверженных предубеждениям, и что во всяком случае Сулла не желал создавать «режим» в противоположность блестящему тезису Жерома Каркопино, для которого целью диктатора будто бы было установление царства. Конечно, Патрис Шеро в 1984 году поставил «Луцио Суллу» Моцарта в Театре Амандье в Нантере; но, как он об этом написал сам: «поставить «Луцио Суллу» — это, возможно, браться за произведение, поскольку оно единственное в своем роде и ему нет и не будет ничего подобного».
И это именно потому, что «серийная опера» не может ничего нам сообщить и что больше нет риска, услышав имя Суллы, вспомнить властителя государства, каким бы кровавым ни был или ни мог бы стать его режим, что стало возможным более спокойно изучить историю этого человека. В конечном итоге, последним событием, которое претерпел этот миф, является, возможно, расцвет в современном мире тиранических режимов всякого рода, поставляющих нам примеры этого плана: и следствием этого является «обезвреживание» Суллы и передача его Истории.
Сомнительно, чтобы более ясный взгляд помог нам решить иконографическую проблему, которую нам ставит диктатор. Согласимся все же сейчас с прекрасным нравственным образом, который набросал Саллюстий: «Прекрасно осведомленный как в греческой, так и в латинской литературе, Сулла обладал широкой душой, жадной до удовольствий, но еще больше до славы. С наслаждением сладострастным в моменты досуга, он никогда не позволял сладострастию отвратить его от дел и тем более от возможности выглядеть более пристойно в семейной жизни. Красноречивый, хитрый, легкий в дружбе, с невероятной глубиной скрытности, он был расточителем многих вещей, особенно денег. Он был самым счастливым из всех до своего триумфа в гражданских войнах, но его успехи ни коим образом не преобладали над его достоинствами, и многие спрашивали себя, обязан ли он тогда своей энергии или своей удаче». Но это воспоминание было бы неполным, если мы не добавим к этому харизму Эпафродита, которая придала ему обаяние, легкость, блеск. Он блистал благодаря привилегированным отношениям со своим божеством-покровителем, которое приберегла ему Фортуна; так, как об этом говорит Менандр: «Не Ночь, а Фортуна позволяет чаще всего добиться благосклонности от Венеры».
