— Опять же, был и осколок. К счастью — вытянули.
— Евсеевна? — живо догадался гость.
Агеев помолчал, не зная, можно ли назвать имя его врача. Но гость, похоже, все и сам понял.
— Евсеевна тут многих на ноги поставила, — сказал он из темноты. — Но на этом точка. Забрали сегодня с евреями.
— Их что — уничтожат?
— Похоже на то.
— Ужас!..
— Мало сказать — ужас! Злодейство! Половина местечка — словно вымерла. А они же здесь жили сотни лет. Тут на кладбище — десятки поколений…
— И что, ничего нельзя было сделать?
— А что сделаешь? Не были мы готовы к этому. Да и силы пока не те. Борьба же только начала разворачиваться.
— Партизаны? — живо догадался Агеев.
— И партизаны, и еще кое-кто. Осваиваем разные методы, — немного неуверенно ответил гость…[242]
У Волкова эпизодическая роль в романе: он достаточно типичен, при Советах это «коммунист с человеческим лицом», родись он в Германии, был бы «фашист с человеческим лицом» — при любом режиме есть множество незлых по природе людей. Начальник полиции Дрозденко так же типичен в своей роли запатентованного злодея, как и Волков в своей — доброго руководителя района. Дрозденко, однако, вдобавок к тому, что выбрал другую сторону баррикад, — оппортунист и предатель, который не только наслаждается неограниченной властью над мирными жителями, но, в отличие от Волкова, не имеет никаких идеологических или нравственных установок. Его единственное побуждение — спасти и ублажить собственную шкуру. Нацистам он служит так же рьяно и в то же время по-рабски, как в свое время служил советским хозяевам. Дрозденко продолжал бы служить большевикам, если бы в тот момент не был убежден в их полном военном поражении.
Среди многих других вопросов, поднятых Быковым в «Карьере», профессор Макмиллин особо отмечает коллаборацию. Исследователь также подчеркивает, что Быков развернул огромную панораму крестьянской жизни в Беларуси на протяжении разных исторических периодов: до революции, после 1917 года, перед коллективизацией, при колхозах, во времена обеих войн и в послевоенную пору. Арнольд Макмиллин заостряет внимание читателя на том факте, что коллаборация как явление стала широко распространяться в Беларуси только во время Второй мировой войны. К этому справедливому замечанию, раскрывающемуся в следующем ниже переводе, следует добавить важную, по нашему мнению, деталь: порой приглушенно, а порой открыто, но всегда явственно Василь Быков называет коллаборацию вполне зрелым последствием и даже плодом коллективизации, который был посеян и взращен самой советской системой. Однако послушаем Макмиллина:
Карьер также содержит более полную, чем другие, ранние произведения Быкова дискуссию на тему о таких бытовых проблемах советской жизни, как, например, постоянный дефицит нефтяных продуктов (бензин, керосин. — ЗГ). Однако гораздо большим авторским вкладом в военную литературу является его отображение и анализ тех значительных отличий в человеческих отношениях, которые проявились во время Первой и Второй мировые войн[243].
И далее Макмиллин приводит несколько цитат из «Карьера», подтверждая свои выводы мыслями Агеева и Барановской (под влиянием которой изменялся Агеев) о том, что во времена Первой мировой было больше гуманности, милосердия и уважения к жизни человека. Соответственно коллаборации с немцами тогда и не наблюдалось. Эти наивные выводы довольно парадоксально уживаются в Барановской с глубоким духовным и культурным миром интеллигента дореволюционного воспитания.
Основным антагонистом Барановской в романе выведен не примитивный злодей Дрозденко, а Кавешка, белорусский националист-католик, выросший на польской культуре. После революции он эмигрировал на Запад и вернулся на родину с немцами. Этот персонаж впитал в себя самые дурные черты человеческого характера: он настолько зол, хитер, труслив, подл и гадок, что даже его очевидная интеллектуальная глубина и искренняя любовь к родине не вызывают у читателя никакой симпатии. Приведенный ниже отрывок диалога между Агеевым и Кавешкой, без сомнения, одно из многих подтверждений нравственной скудости Кавешки. Показателен этот отрывок также темой о судьбе евреев местечка. Эта тема является, как мы уже отметили, лакмусовой бумажкой, отражающей нравственную суть человека во время той войны. Вдобавок этот диалог демонстрирует один из постоянных тезисов Быкова о разнице между националистом и патриотом. Националист, по мнению писателя, органически не переносит ничего иного, и в первую очередь принадлежности к другой расе и вероисповеданию; патриот же, любя в первую очередь свое, родное, — способен принять нравственно приемлемые для него ценности других индивидуумов и народов. Однако вернемся к диалогу:
— А евреи не люди?
— Неполноценная раса, — с ударением сказал Кавешка. — Оно, может, и не по-христиански, но… Если разобраться, то ведь они нам чужие. Они подпортили нашу историю. Они столетиями расслабляли дух белорусов (у Быкова — «беларусинов». — 3Г). Не станем их жалеть…
— Не пожалеем мы, не пожалеют и нас.
— И не нужно. Не нужно, господин Барановский (Агеев взял документы и фамилию убитого сына Барановской. — ЗГ), никого жалеть. Жалость нужна слабым. Это хотя и христианское чувство, но, несомненно, из числа атавистичных. Не надо жалости! Сейчас нам нужна сила и единство. Разумеется, под германскими знаменами. Фюрер, он поводырь арийцев, а беларусины наполовину арийцы. Кривичи, например. Правда, некоторая часть подпорчена инородцами, особенно татарами и жидами.[244]
Мария, молодая этномузыковед, образование которой проходило под руководством ее отца, передавшего профессию дочери и привившего ей любовь к ней, — хотя, как мы уже говорили, уступает в силе изображения Барановской, все же играет в романе серьезную роль. Возможно, впрочем, что некоторая идеализация этого образа имеет свое художественное оправдание — ведь мы ее видим прежде всего глазами Агеева, для которого она — первая и навсегда потерянная любовь. Мария, с детства впитавшая в себя мировоззрение отца-патриота, также патриот, только нового поколения. Ее воспоминания об одной из экспедиций отца, взявшего ее с собой, когда Мария была еще девочкой, полны романтического энтузиазма по отношению к белорусскому фольклору и деревенской жизни:
— А как же вы там жили, в экспедиции?
— О, там был рай! Где-нибудь в лесной деревеньке, квартира у какой-нибудь тети Луши или тети Альбины, а у той корова с теленком, собака, овечек с ягнятами штук восемь, поросята пискливые. Ужасно было здорово! Подружусь, бывало, с ребятами, на ночлег ездим, коней пасем. Купаемся в речке, раков ловим, ну и рыбу, конечно. А сколько цветов в поле, на луге. А лес! Какие там леса: ягод, грибов — уйма. Нет, я и теперь не могу спокойно все это вспоминать. Я ведь и сюда приехала к двоюродной сестре, чтобы походить по ягоды. Так люблю ягоды собирать… И вот пособирала[245].
Как это часто происходит с быковскими персонажами (в полной гармонии с литературной практикой экзистенциалистов XX века), Мария становится пленницей непреодолимых и жестоких жизненных обстоятельств. Ее этика и мировоззрение чрезвычайно близки убеждениям Барановской: она кажется ее духовной дочерью. Ход повествования не оставляет сомнения в том, что, если бы Мария выжила, в ней продолжили бы свое развитие демократические и патриотические нравственные ценности Барановской, и, возможно, она тоже пришла бы к полнокровной вере в Бога. Во всяком случае, на «белорусскость» она смотрит глазами Барановской и своего отца. А также наверняка Василя Владимировича Быкова.
Вот кусочек ее диалога с Агеевым:
— А что? А чем белорусский хуже? Такой же славянский язык, как русский или украинский. Не лучше и не хуже — равноправный.
— В этом ты молодец, — сказал Агеев. — А мне, знаешь, деревенскому, в армии пришлось… помучиться. Пока отвык от своего, осваивал русский язык. И потом еще дразнили «трапка», «братка».
— Ну, в армии, может быть, и нужно, чтобы все было по-русски. А в Минске мне чего стесняться? В своей республике. Но в городе этого не понимают, зато в деревне было раздолье. Так любила, как бабы наши поют. Вот идут вечером с поля — слышно и тут, и там, за горою и за лесом, песни протяжные такие, красивые, да так славненько тянут на два голоса[246].
Мария ждет ребенка от любимого. У молодой женщины по-старинному добродетельный характер, более того, ее образ глубоко символичен, чему свидетельство и самое ее имя. Белорусская мадонна: юная, прекрасная, добрая, загадочная и благородная душа. Такой ее рисует писатель; ребенок, которому, судя по всему, не суждено появиться на свет, подчеркивает библейскую высоту ее трагедии.
