Глубинная психология, особенно фрейдистская школа, в противовес «имагинальному» подходу выбрала подход концептуальный, изобретая одну теорию за другой1. Возможно, именно решение предпочесть образам понятия объясняет неспособность психологии справиться с двумя наиболее распространенными болезнями современности – тревогой и депрессией. Обе они характеризуются бедностью воображения и вытекающей из этого неспособностью испытывать радость.
Тревога: боязнь неизвестно чего
Латинский термин angustia, образованный от angustius, означает стесненность, сжатие горла, сопутствующее переживанию опасности, перед которой человек ощущает себя бессильным, поскольку ее не удается определить. Ребенок, боящийся темноты, чувствует не страх, а тревогу. Заблудившийся в ночном лесу мучается тревогой от возможности наступить на ядовитую змею, появления льва, переживаний жажды или голода? В отличие от тревоги страх – это всегда боязнь чего-то конкретного: передо мной появляется медведь, и я знаю, чего боюсь, – медведя. Нападение или бегство, два основных инстинкта выживания, запускаются страхом, а не тревогой.
Известная под разными именами (тоска, беспричинная тревожность, невроз тревожности, паническая атака, фобия, тревожный тип личности, повышенная нервозность, социальная некомпетентность, страх близости), тревога была объектом внимания множества теорий, интерпретаций, а также причиной применения медицинских средств. Она превратилась в настоящий символ наших дней. Ее клинические симптомы очевидны, как и физиологические проявления при панической атаке. Проблема возникает, если попытаться понять, что вызывает у человека панику. Тревога не позволяет определить причину страха, а без знания, чего боится человек, действовать невозможно. Одно из первых определений тревоги было дано Пьером Жане в начале ХХ века:
Хроническая тревога – это характерная черта меланхолических состояний. Она переживается как смутная боль или скорее смутный страх, чувство, которое порой называют «страхом духовным», чтобы показать, что этот страх не имеет объекта. На самом деле, это нечто конкретное: субъект боится своих собственных действий и страдает от осознания этого. Этот страх парализует способность к действию – не кратковременно, как в том случае, когда просто необходима передышка, а на долгий срок. Это блокирование действий может проявиться как фобия или как тревога. Если такое состояние распространяется на многие сферы деятельности, человек начинает походить на загнанного в угол зверя, который всеми силами пытается освободиться, но обнаруживает себя в ловушке. Человек застывает; ни одно из его действий не кажется ему правильным. Он больше не хочет, даже мечтать не смеет о каких-либо движениях. Жить становится невозможно, жизнь невыносима. Острая тревога ведет к суицидальным мыслям и склонностям. Базовое чувство всегда одинаково – необходимость действия в сочетании с ощущением неадекватности или ошибочности любых действий2.
Предложенная Жане трактовка тревоги как «страха без объекта» рассматривалась с разных углов зрения. Например, концепция «двойной связи» Грегори Бэйтсона описывает ситуацию, когда чувство загнанности в ловушку осознанно, но сочетается с бессознательным предписанием, не дающем понять, в чем заключается сама ловушка. Проанализировав невротические отношения, Бэйтсон пришел к выводу, что невроз возникает не из противоречия (я люблю тебя и одновременно ненавижу); двойственные чувства свойственны всем взаимоотношениям, и все мы живем с такими противоречиями. Душевное расстройство возникает из запрета на осознание противоречий. Человек чувствует, что происходит нечто, угнетающее его, и в то же время знает, что это не следует называть, об этом нельзя говорить. Я буду издеваться над тобой, третировать тебя, будто ты не человек, а ты не смей замечать это или об этом упоминать. На тропе притаился медведь, но все окружающие делают вид, что его нет. Король голый, но вас просят считать его одетым. Таким образом, человек не может ни сражаться, ни бежать; паралич является основной составляющей переживания тревоги.
По большому счету такие слова, как «испуг», «ужас», «потрясение» и «паника», относятся к страху, в то время как «угроза», «смятение», «мрачное предчувствие» ассоциируются с переживанием тревоги. В XIX веке слово «сплин» означало мрачное настроение с признаками тревоги. Каждое поколение имеет свое название для этого недуга. Я и мои друзья-экзистенциалисты определяли нашу интеллектуальную тревогу как «метафизическую тоску» – болезнь души без всякой физической причины за исключением бессонных ночей и чрезмерного употребления крепкого кофе и сигарет «Житан». Однажды я слышала, как подросток для выражения своего недовольства сказал, что у него «полетел жесткий диск», проведя аналогию с компьютером, работа которого парализована из-за проблем с винчестером. Его «жесткий диск» (вся психика) пострадал из-за известия о предстоящем разводе родителей. Он был расстроен и обеспокоен и не знал, что получится из этой новой, неопределенной ситуации. Такова тревога.
В отличие от тревоги, страх есть один из фундаментальных импульсов, побуждающих к действию. Исследование страха животных, начатое Конрадом Лоренцом, убедительно показало, что страх является неотъемлемой частью животного мира, мудростью тела, которая предупреждает нас о грозящей опасности. На уровне физиологии страх вызывает сильнейшее возбуждение вегетативной нервной системы, выброс нейромедиаторов, которые увеличивают способность к борьбе или бегству, в то время как тревога не позволяет высвободить энергию волнения и при продолжительном переживании приводит к психосоматическим нарушениям. Термин «возбуждение» включает все формы энтузиазма, стремление созидать, пытаться, пробовать, совершать или же бороться и убегать.
Тревога – это замкнутый круг: подавление действия вызывает чувство тревоги, которое еще больше подавляет активность. Для человека, пребывающего в состоянии тревоги, типичны сновидения, в которых он идет, но остается на месте, кричит, не издавая ни звука, наносит удар, но ощущает, что противостоит ему вода. Страх объединяет нас с животными, но тревога свойственна только людям. Для Кьеркегора (и Сартра) тревога является побочным эффектом нашей свободы созидания самих себя. Мы испытываем тревогу оттого, что сознаем: каждый день мы вмешиваемся в свою судьбу, каждый день выбираем одну из нескольких дорог.
Слова «тревога» и «модернизм» часто оказываются в одном предложении – так же, как «постмодернизм» будто тянет за собой «иронию», обнаруживая исторический аспект эмоций. Историк Жан Делюмо, подробно описавший историю страха в западной цивилизации, показывает, что раньше страх встречался чаще тревоги, подтверждая этим, что тревога является современным заболеванием. Например, в средневековой Европе люди страшились привидений и духов, дьявола и преисподней, колдунов, а также инквизиции, сборщиков налогов и королевской тюрьмы, дурного глаза и летучих мышей. Они боялись проказы, тифа и холеры, и почти такой же сильный страх вызывали врачи. Казалось, они умирали, меньше тревожась и переживая по пустякам, чем мы, но у них вызывала ужас внезапная смерть без проведения христианских обрядов, смерть в чужой стране или в одиночестве.
Делюмо отмечает также, что чувство одиночества, столь распространенное в наши дни, наводило настоящий ужас на древних римлян. Типичный римлянин почти никогда не бывал в одиночестве: он работал, ел, спал и мылся в компании других людей. Даже отправление естественных потребностей не было поводом уединиться: по крайней мере, в общественных туалетах, построенных императором Веспасианом, лучших туалетах в истории Рима, перегородок между унитазами не было, а на стенах даже висели картины. Вынужденное одиночество, в наши дни являющееся участью и ребенка, носящего на шее ключ от квартиры, и вдовца, которому не с кем поговорить, и иммигранта в незнакомом городе, в прежние времена воспринималось как психологическая пытка, подобная заключению в камере-одиночке. Одним из показательных примеров римских наказаний было изгнание. Быть высланным в варварские земли, туда, где не с кем спать, делить пищу и вести беседу, казалось почти равносильным смертной казни.
В истории страха были также и случаи резкой перемены отношения к тем или иным явлениям. Целые поколения боялись нового и перемен, как вдруг ситуация сменяется на противоположную. Тенденция была начата Гёте и немецкими романтиками, и в конце концов, в ХХ столетии перемены стали восприниматься как нечто положительное – как признак прогресса, эволюции, молодости. В наши дни люди скорее склонны бояться стабильности, уравнивая ее со скукой и застоем, точно так же, как наши предки боялись перемен, видя в них хаос, разрушение и аномию. Страх перемен в культурах с устными традициями отразился в сильном сопротивлении изменениям, связанным с распространением грамотности. Чтобы описать, сколь велик был страх перед грамотностью, перед женщинами, перед евреями, перед атеистами, необходимо масштабное исследование вроде того, что проделал Делюмо. Еще больше поражает регулярность, с которой до возникновения модернизма любая напряженность, политическая или психологическая, преобразовывалась в страх посредством воображения объекта страха, который и объявлялся причиной напряженности. Если таким объектом был человеком, его делали «козлом отпущения».
