Лизы; самым скверным во всей этой истории были воспоминания — воспоминания о юной Лизе, упорно не желавшие оставить его в покое.
Виновником сего он склонен был считать заразительно свежий майский воздух, благоухавший в этом году соблазнительней, чем когда-либо. И напрасно он по утрам исследовал безнадежно ясное небо — нигде ни единого облачка, сулящего загасить так внезапно и с таким опозданием вспыхнувшую страсть.
«А может, гуляш "У Шнеля" был переперчен?» — уже ворочаясь в постели, попытался себя успокоить господин императорский лейб-медик. Сон, как назло, не шел, и, чтобы прекратить подлые издевательства оконной гардины, корчившей в лунном свете призрачные гримасы, он зажег свечу.
Тут ему в голову пришла совсем курьезная мысль: просмотреть газету. Просто так, ради развлечения. Однако это только ухудшило дело — стоило ему заинтересоваться каким-нибудь заголовком, как уже через несколько строк взгляд натыкался на пустое пятно столбца, не желавшего исчезать даже при виде пенсне, нацепленного поверх очков.
Вначале, немало огорчась, он списал это удручающее явление на дефект собственного зрения, причина которого могла, увы, корениться в какой-нибудь зарождающейся болезни мозга, и только после долгих клятвенных заверений своей экономки, тоже — и даже без очков! — видящей эти места непропечатанными, он с облегчением отнес их на совесть цензуры, отечески пекущейся об истинном отражении происходящих событий.
И все же феномен этих белых пятен посреди пахнущих карболкой черных печатных страниц таил в себе скрытую опасность. Прекрасно сознавая, что газета для него всего лишь заслон от навязчивого образа юной Богемской Лизы, он всякий раз с трепетом переворачивал страницу, так как следующая могла оказаться пустой, и вместо бойкой передовицы из белого пятна возникла бы — как знамение окончательного краха его фортификационных ухищрений — ужасная гримаса старой Богемской Лизы.
Предатель-телескоп был отныне лишен его доверия — при одном воспоминании об ухмыльнувшейся в линзу старухе у него до сих пор холодок пробегал по спине, а если он, в подтверждение собственного мужества, все же отваживался заглянуть в него, то лишь после долгой борьбы с собой, мужественно стиснув свои безукоризненно белые искусственные зубы.
Изо дня в день главной темой его размышлений по-прежнему служило происшествие с актером Зрцадло, однако идея повторного путешествия в Новый свет понятным образом не вдохновляла.
Однажды «У Шнеля», наблюдая, как Каспар фон Ширндинг вгрызается в свиное ухо с хреном, он свел разговор на лунатика и узнал кое-какие новости о Константине Эльзенвангере, которого с той самой ночи словно подменили: никого не принимает, одержим постоянным страхом, что тот невидимый документ, написанный рукой покойного брата Богумила и спрятанный Зрцадло в выдвижном ящике, действительно существует и заключает в себе злокозненное лишение его законных наследственных прав.
— А что, вполне возможно. — Фон Ширндинг, насупясь, выпустил из зубов свиное ухо. — Если кругом творится черт
знает что и какие-то оборванцы под влиянием луны лишаются веса, то почему бы тогда и мертвым не лишать наследства живых? Барон поступил куда как правильно — даже не вскрыл ящик и не заглянул туда: лучше быть глупым, чем несчастным.
Господин лейб-медик присоединился к сему глубокомысленному резюме только из вежливости. Сам-то он никак не мог оставить в покое тот выдвижной ящик своего мозга, в котором хранилось «дело Зрцадло», — при первой же возможности открывал и до умопомрачения рылся в нем.
«Надо будет как-нибудь ночью заглянуть в "Зеленую лягушку", может, я в самом деле встречу там этого субъекта, — наметил он для себя. — Лизель, проклятая ведьма — это же надо, столько времени думать о бабе! — она ведь говорила, что он шляется по трактирам».
В тот же вечер, уже собираясь на покой, лейб-медик вспомнил о своем намерении; натянув спущенные подтяжки и придав своему лицу надменное выражение (дабы случайно встреченные в столь поздний час знакомые не заподозрили его в чем-либо предосудительном), он направился к Мальтийской площади, где под сенью почтенных дворцов и благочестивых монастырей сомнительная «Зеленая лягушка» дерзко влачила свое ночное, посвященное Бахусу существование.
С самого начала войны Флугбайль и его приятели ни разу не посетили этой ресторации, и тем не менее средняя зала была по-прежнему зарезервирована для господ, хотя и пустовала; хозяин — пожилой представительный мужчина в золотых очках, с благосклонно-серьезным лицом нотариуса, днем и ночью озабоченного наивыгоднейшим помещением капитала своих подопечных, — казалось, не осмеливался распорядиться по-другому этим помещением.
— Что прикажет экселенц? — осведомился «нотариус» с любезной искрой в серых бархатных глазах, когда господин императорский лейб-медик уселся. — О-о-о? Красный «Мельник»? Понимаем, экселенц... Конечно, отборного тысяча девятьсот четырнадцатого?
Благодаря обезьяньей ловкости младшего кельнера на столе как из воздуха тут же материализовалась бутылка «Мельника» урожая 1914 года, которую тот уже загодя, повинуясь шепотом отданному распоряжению, держал наготове за спиной. Исполнив свою миссию, услужливая парочка с глубоким поклоном растворилась в таинственном лабиринте «Зеленой лягушки».
Господин императорский лейб-медик одиноко восседал во главе покрытого белоснежной скатертью стола в длинной просторной зале. Справа и слева от него были полузадернутые портьерами проходы в соседние помещения. Большое зеркало, висевшее на входной двери, позволяло при желании видеть происходящее в смежных залах.
Стены украшали многочисленные портреты великих мыслителей всех времен и народов, их строгий подбор никоим образом не позволял усомниться в благонадежности хозяина, господина Венцеля Бздинки (с ударением на первом слоге), одновременно они опровергали бесстыдные утверждения подлых клеветников, что в юности господин Бздинка был якобы морским разбойником.
У «Зеленой лягушки», как у всякой приличной ресторации, имелось свое историческое прошлое: как утверждали, именно в ней вспыхнула революция 1848 года — то ли из-за кислого вина, которое подавал прежний хозяин, то ли из-за каких-то других, не менее важных причин, дознаться было уже невозможно, но до сих пор это служило главной темой всех застольных разговоров.
Тем более ценились заслуги господина Венцеля Бздинки, который не только отменными напитками, но также своей в высшей степени достойной внешностью и добропорядочными манерами, не оставлявшими его даже в поздние ночные часы, неопровержимо свидетельствовал об окончательном искоренении прежней репутации заведения. Теперь даже замужние дамы — разумеется, в сопровождении своих благоверных — иногда отваживались здесь отужинать. По крайней мере в передних залах...
Господин императорский лейб-медик рассеянно сидел за бутылкой «Мельника», в утробе которой электрическая настольная лампа рождала вспышки рубиновых искр.
Временами поднимая голову, он видел в дверном зеркале второго императорского лейб-медика; при этом к нему возвращалась одна и та же мысль: как это, в сущности, странно — зеркальное отражение поднимало бокал левой рукой, в то
