— Ложись, сыночек, ложись, — встрепенулась Семениха. — Я тут сама приберусь. Отдыхай.
Еще, кажется, голова не коснулась подушки, еще глаза не закрылись, как вдруг с неимоверной быстротой замелькали события минувших суток — вечер, суматошная ночь, суматошный день и опять вечер. Как бежал он, захлебываясь ветром, на фуражный двор, как гнал машину на хутор, метался там из двора в двор, успокаивая стариков, как утром его самого успокаивал Кутейников, как… Картинки замелькали еще быстрее, тихий звон ударил в голову, и все пропало, вытесненное сном.
Утром, еще в полутьме, отец растолкал его.
— Что? — не понял Алексей.
— Пошли мы, Алешка, — виноватым голосом сказал Павел Игнатьевич.
— Куда, зачем, почему? — Алексей сел на кровати, зевнул, кулаком потер глаза. — Куда пошли?
— Домой, Алешка… Ты уж не гневайся, не понуждай без воли.
— Вы мне эти шуточки бросьте! — закричал Алексей.
Но они уже за порогом. Торопятся, оглядываются, боясь, что сын догонит и силой воротит назад.
— Ничё, отец, ничё, — успокаивала старика Семениха. — Поживем, сколь поживется. Чё мы тут забыли? Пылишша, суматоха… Счас я глины намешаю, стенки подмажу, подбелю… Ничё. Вон и кума Скородумиха назад метит, а мы… Чё ты молчишь, отец?
— А что говорить? — облегченно и весело засмеялся Павел Игнатьевич. — Подладим избу, лучше новой будет!
5
Вместе с Коваленко, Федуловым и еще одним председателем, мрачным неразговорчивым Хасановым, Глазков отбыл на разведку в Новосибирск.
С той минуты, как они пришли на вокзал, Матвей Савельевич взял на себя всю организацию и руководство, остальные охотно уступили ему эту роль. Могучий голос Коваленко гремел и гремел до тех пор, пока не были куплены билеты, не подошел поезд, не сели, не произвели размен с соседями по вагону и не оказались в одном купе.
— Вот и устроились. Предлагаю достойным образом отметить это событие, — тоном, не терпящим возражений, объявил Матвей Савельевич.
Он раскрыл свой чемоданишко и, как фокусник, начал извлекать оттуда и складывать на столик походный набор вилок, ложек, ножей, тарелок, стаканчиков. Нашлись в чемодане солидный кус мяса домашнего копчения, буханка ржаного хлеба, огромная фиолетовая луковица, малосольные огурцы в целлофановом пакете, пригоршня шоколадных конфет и даже стопка бумажных салфеток.
— Теперь закройте глаза, — приказал Матвей Савельевич.
Глаза были закрыты и тут же открыты. За эти мгновения посреди столика возникла бутылка коньяка.
— Прошу! — пригласил Коваленко.
— У меня рыба есть, — объявил Глазков. — Батя еще весной малость сырка навялил.
— И молчит! — возмутился Матвей Савельевич. — Марш в ресторан за пивом!
Алексей поднялся, взял газету, чтобы завернуть в нее бутылки.
— Куда? — закричал Коваленко. — И такому человеку доверили руководить колхозом! Бери портфель, набивай полный. Через два часа пиво в ресторане кончится. Это необъяснимый закон железных дорог. Шевелись, Алеша, шевелись! Проявляй заботу о людях!
Пока Глазков, пробираясь по вагонам, дошел до ресторана, пока вернулся назад, с его попутчиками что-то случилось. Федулов раздражен, Коваленко хмурый и красный, а Хасанов стоит между ними и уговаривает:
— Михаил Сергеевич, Матвей Савельевич… Нельзя же так, по пустякам…
Алексей поставил на пол звякнувший пивными бутылками портфель.
— Что не поделили? — спросил он. — Верхние и нижние полки? Я буду спать наверху.
— Да ничего особенного, — отозвался Федулов. — Матвея Савельевича злая муха укусила. Я просто сказал, что мясо такими кусками не режут. Он закричал…
— Да, закричал! И буду кричать! — загремел Матвей Савельевич. — Ненавижу, когда по всякому пустяку раздаются указания. Сказал бы: Матвей, режь мельче… А то завел! Я считаю, что в данном случае…
Последнюю фразу Коваленко произнес удивительно точно тягучим федуловским голосом.
— Чем кричать — вызови Михаила Сергеевича на дуэль, — предложил Алексей. — Я согласен быть секундантом. Драться только кулаками, до первой крови.
— Годится, — буркнул Коваленко.
Он свернул колпачок у бутылки, разлил коньяк по стаканчикам. Молча выпили, молча стали есть.
Но не в характере Матвея Савельевича долго держать обиду. Минут через десять он отошел, начал рассказывать, какой удивительный случай произошел у него в деревне в день приезда секретаря обкома.
— Значит, дело было так… Алексей, положи рыбу, ей не время… Нет, вы слушайте, слушайте! Как он, Гаврилов-то, сказал, что придется мне пенять на себя, я все, готов, душа из меня вон. Ну, думаю, станешь ты, Матвеюшка, беспартийным активистом. Ведь работы с этим сеном на полных два дня, если не больше, а тут: к вечеру — или пеняй на себя. Намек вполне понятный. Ладно… Оставил их на подступах к Жуковке, еду в село. Приехал. Стою посередь улицы у конторы, а в голове у меня — шаром покати. Форменным образом сплошная пустота. Но кой-что соображаю еще. За бригадирами послал, те моментом явились, руки по швам, ждут указаний. Так и так, говорю, мать вашу так! Давай немедля гони все копнители и грабли в Жуковку. До вечера нам срок дан — это я бригадирам уже ситуацию объясняю. Не сделаем — с завтрашнего дня я не председатель, но и вы не начальники. Припугнул, конечно, не без этого… Разбежались мои помощнички, растворились. Опять стою, думаю. Как из леса сено выгребать? Он же собака, это я про ураган, специально налетел Матвея доконать! Ладно… И тут, братцы, меня осенило!
— Выставить на краю леса пару ящиков водки? — догадался Глазков. — Но это не ново.
— Не мешай, когда старшие говорят! Об этом у меня, признаться, самая первая мысль была, когда от Жуковки в село гнал. Но не воспользовался, проявил моральную выдержку и устоял. Потому что за этот стимул Дубов такие бы салазки мне загнул… Перебил ты меня, Алексей.
— Осенило тебя, — напомнил Хасанов.
— Точно, осенило… Решили мы как-то всю нашу агитацию механизировать. Это я сам придумал, кстати. Протянули по улицам провода, развесили на столбах репродукторы типа колокол. Чтоб, значит, утром включил — и за десять минут живой и мертвый знал, что за день в колхозе случилось. Ну, кто как работал, кто баклуши бил… Все было налажено, но не опробовали еще, случай не подвернулся. А тут я решился. Забегаю в контору, врубаю этот говорящий агрегат, беру микрофон и…
— Без подготовки? — ахнул Глазков.
— В том-то и дело… Врубаю, значит, а что сказать, никак не соображу. Дышу. Вся деревня слышит, как я дышу. Вот так: эхы! эхы! Потом зажмурился — и давай чесать. Откуда что взялось с перепугу! Персонально к пенсионерам обращаюсь. Дорогие мол наши ветераны и прочее. Персонально к школьникам. Персонально к служащим. Всех перебрал, никого не забыл. Под конец говорю, что у конторы уже стоят наготове машины. Ладно… Отключил себя, тихо стало по деревне, только где-то собаки воют. Я же совсем забыл про регулятор громкости! Ну и врубил на всю железку… Ладно. Посылаю в гараж, чтобы машинешку на всякий случай подогнали, авось да кто и придет после такой агитации. Вышел, сел на крыльцо, жду. А себе думаю: шалишь, Матвей, один раз уже накололись, пошли турнепс полоть, заработали кой-чего. Но тут слышу, идут. Идут же!
— Почему — слышу? Ты что, глаза завязал? — спросил Федулов.
— Нет, я их закрытыми держал. Вы понимаете: идут! Первые через пять минут явились, последние через двадцать. Семь машин набралось, не считая из Жуковки кто! Это было, скажу вам, кино так кино! К вечеру все подчистили, сложили. Любо-дорого… Вот теперь и объясните мне, как могло такое получиться?
— Просто ты испугал их своим радио, — определил Федулов. — Массовый психоз.
— А как же иначе? — вставил молчун Хасанов. — У нас почти такая же история с сеном получилась. Но без речей по радио. Просто люди понимают, что нынче почем ценится. Может, и лучше нас понимают.
— Нет, не говори, Яков Петрович, не говори! — не соглашается Коваленко. — Тут что-то такое действует. Не знаю, может, у тебя все просто получается, а моих не больно-то раскачаешь.
— Матвей Савельевич, — предложил Глазков, — а нельзя ли еще громкость увеличить? Ты не думал над этим? Дарю идею.
— А включать лучше среди ночи, — добавил Федулов.
— Да бросьте вы издеваться над бедным Матвеем! — возмутился Коваленко. — Давайте-ка еще по рюмашке. Михаил Сергеевич, что ты нахохлился, как курица под дождем? Заболел? Вылечим, поставим на ноги начальника управления!
…А поезд катил и катил на восток. По сторонам лежала едва прикрытая рыже-желтой травой земля. Такая же, как дома. Проплывали темные пятна высохших озер.
— Да когда это кончится! — горестно вздыхал Хасанов. — Есть где-нибудь край?
— Возможно, и есть, — ответил ему Федулов.
Разобрали постели, легли, но еще не время было спать, поэтому ждали, кто первый заговорит. Но не о засухе бы, а о чем-нибудь другом, желательно необычном. Заговорил Коваленко, предварительно кашлянув, пробуя голос.
