могла возразить, хотела, но не могла. И язык не поворачивался на длинный разговор, разговор без возражения, — это же самый невозможный разговор, когда тебе не возражают. Даже разговор с самим собой — разговор из сплошных возражений. А здесь… Как он мог говорить с ней один… даже не с самим собой, а один. Она же не картина, не фотография, не плод воображения. Живой человек, хотящий возразить.
Он вздохнул.
— Я не знаю, как с тобой разговаривать. Думал, наговорю сейчас тебе, что картины свои сжег, что пришел к тебе, потому как не к кому больше идти. Что самый родной человек остался — это ты. Но не могу же я все это просто говорить… — он смолк.
Лицо ее было спокойным — она верила.
— Я даже не знаю, зачем пришел к тебе, — продолжал он почти беззвучно, тихим беспокойным шепотом. — Наверное, чтобы пожаловаться. Больше ничего мне не осталось. Я совершил жуткую глупость. В отчаянии, конечно, но какая теперь разница. Главное, — не вернуть. И это не главное. Главное, не готов я к этому — жить по-другому. Не готов отказаться от всего и жить… По-новому. Люди и не такое совершают. В монастыри уходят, на войну, даже убивают себя; конечно, на войну и убивают — все одно, как и я — в отчаянии. Редко в здравом рассудке, больше в отчаянии. Но хоть и в отчаянии, зато точку ставят. Я же… всего лишь точку с запятой, даже и того меньше — пробел. А ведь другой главы не будет, даже абзаца не будет. Что я все литературщиной, аллегориями… Глупо. Лучше бы убил себя… И все так глупо, и… — он смолк, лицо ее изменилось, она хотела возразить. А как он хотел, чтоб она ему возразила, хоть слово! Он бы тогда нашел бы, что говорить дальше, ему не нужно говорить, ему нужно выговориться. Хотя бы слово! Но… она только гримасничала, с болью, с напряжением гримасничала, даже без звука, без жеста.
— Как бы я хотел, как ты, — вдруг признался он, — чтобы мне кто-нибудь явился, и я бы — с белого листа. Все заново. Я же не против, и даже слесарем, хоть в армию, хоть на войну, только… Но как может страус, даже если он не против, вот взять и взлететь. Как? Опять эти глупые аллегории. Просто «В мире животных»… — он чуть не выругался. — Теперь я не знаю, что дальше. Оставил бы картины — было бы за что бороться. И мастерскую б отстоял, и… Не знаю, но что-нибудь бы да придумал. А теперь? Что теперь? Больше кисть в руки я не возьму. Из вредности не возьму. Но и слесарем — глупо, — в который раз повторил он. — Я, знаешь, что вот сейчас придумал, — он пристально глядел ей в лицо: — Конечно, я сейчас буду дурацкие вещи говорить, но… женись. Тьфу ты, — улыбнулся он. И она улыбнулась. Беззвучно они смеялись. Потом долго молчали. Лицо его вновь стало серьезным.
— Выходи за Гену, — сказал он. — А вот теперь я скажу жутко дурацкую вещь — что и собирался сказать. Но ты меня поймешь. Ты не посчитаешь меня за дурака или хама, я знаю, ты нормально отнесешься к моим словам, правильно их поймешь. Тебе все равно. А ему жизнь спасешь. Выходи за него. Ради него. Он ведь хороший. Я не юродствую. Ты же это знаешь. Я сейчас правду говорю. Он был вчера у меня.
Кристина очень хотела говорить, даже не удержавшись, что-то промычала в порыве.
Он сморщился.
— Не возражай, — остановил ее. — Ты же Бога видела, у тебя миссия. Выходи за него, — он вдруг опустился на колени. — Понимаю, что идиотом выгляжу. Понимаю, что глупости говорю. Но что еще… Иначе он… сопьется, ты же знаешь это. И сопьется обязательно. Будет еще один злобный пьяница. А тебе же… тебе-то что? С тебя убудет? Ты все равно… Выходи за него.
Она куда-то пыталась указать рукой, рука не слушалась, дрожала, неизвестно каких сил ей стоило указать рукой. Сингапур понял, стал искать, что ей нужно. В шкафу увидел букварь, он лежал один на нижней полке.
— Букварь? — спросил он.
Она согласно закрыла глаза.
Он взял букварь. Раскрыв, положил рядом. Помог Кристине лечь на бок. Сжав зубы, Кристина пересилила боль и ни звука не издала. Но в таком положении рука лишь бессильно прижалась к груди. Поднявшись, Сингапур очень осторожно взял Кристину под мышки и усадил на кровати, спиной к стене. Букварь положил на колени. Какая она была легкая, почти невесомая. Он мог бы взять ее и поднять к потолку. Его это жутко напугало — такая легкая…
Он приходил ко мне, — медленно выстучала она по буквам.
— Дима рассказал мне. Знаю. Оттого и прошу тебя.
Он псих, — ответила Кристина.
— А я, кто, по-твоему? — усмехнулся Сингапур. — Он ревнует, это нормально. Хуже, если бы не ревновал. Все это мелочи.
Нет.
— Что нет?
Не мелочи.
— А я говорю, мелочи. Вся его ревность — простое сотрясание воздуха. Если за себя боишься, то дура, он тебя пальцем не тронет, а за тебя — убьет. А то, что психует и бесится, говорю — мелочи.
Знаю, — согласилась она.
— А раз знаешь… выходи за него.
Тебе это зачем?
— Не знаю, — он и вправду не знал. И смотрел на нее совершенно искренне и в совершенной растерянности. — Чувствую, — наконец произнес он. — Чувствую, что надо. В любом случае он тебя на ноги поставит.
А ты?
— Я? — он поднялся; вопрос оказался неожиданным, в растерянности он глядел на нее. Она ждала. — Я? — повторил он. — Я — нет. Я больше не приду к тебе. Сам не знаю. Вот только сейчас это понял.
Некоторое время молчали.
Кристина поманила его.
Я выйду за него. Но ты мне обещай, — выстучала она.
— Что?
Обещай.
— Что обещать?
О-б-е-щ-а-й, — упрямо выстукивала она.
— Хорошо, обещаю, что — говори.
Смирись. И брось пить.
— В слесари идти?
Иди. Кем угодно. Только смирись. И не пей.
— Вообще?
Да. Иначе погибнешь, — она взглянула на него. — Ты обещал.
— Обещаю. Не буду, — ответил он.
Главное — смирись, — повторила она.
Дверь отворилась. На пороге стояла мама Кристины. Невольно Сингапур покраснел, даже легкая дрожь пошла по телу.
— Я… я, — он не нашелся, что сказать, улыбнулся лишь по-дурацки.
— Да-а, — негромко произнесла она. — Не устаю, тебе, Дронов, удивляться. И как ты?
— Через балкон. Романтик, — сквозь дурацкую во весь рот улыбку произнес он.
— И правда — романтик, — все еще подозрительно смотрела она на него и
