на Кристину.
— Мне уже пора, — зачем-то кивнув, сказал Сингапур.
— Конечно, пора, — согласилась она. — Только давай через дверь. Пока бабушка не проснулась.
— Да, конечно, — крайне серьезно согласился он.
— Счастливо, — махнул он Кристине, и вышел из комнаты.
— Дронов, не шали мне так, — погрозила ему мама, впрочем, негрозно погрозила.
— Я вас люблю, — он вдруг чмокнул ее в щеку.
Она даже отпрянула: — Да уйди ты, — улыбнулась. — Ладно, иди. — Открыла дверь. Сингапур вышел из квартиры.
Первое, что захотелось — выпить. Это даже развеселило его. Зачем он к ней полез? Через балкон. Расшибся бы. Он стоял и смотрел на балкон. Запросто бы разбился; его даже передернуло, только представил себе, как он лез. — Вот действительно, романтик, — удивлялся он. — Уговаривал замуж идти, — а вот эта мысль совсем его не расстроила, даже какой-то брезгливый стыд ощутил он, захотелось сбросить его с себя, смахнуть, — невольно он сделал движение, будто и вправду что-то смахнул с себя. Поежился. — Обещал не пить. Какой-то женский роман. Сериал о несчастной любви. Вот действительно — нашло. — Картины же сжег, — вспомнил он.
— Не пей, — вслух повторил он. — Не пей… Денег все равно нет… А ведь ничего не шевельнулось, — анализировал он свое состояние. — Ничегошеньки не шевельнулось. А ведь там, в комнате, казалось, шевельнулось, казалось, что ответ найден, и жизнь началась — по-новому. Все просто — не пей — и жизнь по-новому. А ничего не изменилось. Ни-че-го. Картины сжег, — он загибал пальцы, — через балкон лез, на коленях стоял, обещал не пить, уговаривал выйти замуж, а… Ничего не изменилось. А что должно было измениться? Ангел с небес спустился бы?.. Что?
Он похлопал по карманам. Не было сигарет. Он обшарил карманы. Не было сигарет. И не должно было быть. Кончились они. И знал он это — что кончились, а все равно хлопал и щупал.
— Мужчина.
Он оглянулся. Стояла девушка его лет, лицо спившееся, неприятное. Стояла и за руку держала девочку лет пяти, в беленьком замызганном сарафанчике, белобрысенькая, глазки голубенькие, заспанные, стояла отрешенно, смотрела угрюмо и все куда-то в землю.
— Мужчина, — старательно улыбалась девушка, — у вас двух рублей не будет, девочке на мороженое?
Сингапур уставился на нее. Лицо ее было с жуткого похмелья, какого-то нездорового бледно-розового цвета, все бугристое, опухшее, точно ее страшно били. Щеки, губы как вспученные, ей было лет двадцать, не больше, но с первого взгляда — старуха.
— Сколько времени? — спросил он, невольно глянув на девочку; казалось, и девочка была с похмелья, ее личико было каким-то совсем недетским, совсем несвежим. Видно, ее только вытащили из постели, а может, она вовсе и не спала…
— Не знаю, — ответила девушка-старуха, — дайте два рубля ребенку на мороженое.
Мимо, скоро шел какой-то мужчина.
— Который час? — остановил его Сингапур.
— Без пяти шесть, — ответил мужчина.
— Мужчина, дайте два рубля, — остановила и его девушка-старуха, — на мороженое.
— Совсем бессовестные. Алкоголики, — зло глянул мужчина на всех троих и ускорил шаг.
— Дочка? — спросил Сингапур.
— Не, она не моя, соседская, — призналась девушка-старуха. — Ну, дайте два рубля, — просила она, все заглядывая Сингапуру в глаза.
— Нет у меня денег, — невольно брезгливо ответил он, даже как-то отпрянул, точно она сейчас прикоснется к нему, и скоро зашагал из двора.
5
Он шел по одной из центральных улиц — куда и сам не знал, куда-нибудь. Было уже давно за полдень. Все это время он куда-то шел, по каким-то улицам, заходил в какие-то дворы, если видел знакомое лицо, прятался, ему не хотелось, чтобы его заметили, ему хотелось… Домой ему хотелось, чтобы было все как прежде. Пришел домой, на стенах картины, сел в кресло, закурил, попил чаю, взял бы в руки кисть… Теперь все это было далеко, было в прошлом. Ему казалось, что он даже постарел, и шел он как старик, еле волоча ноги. А выглядело, что пьян. Ничего не изменилось, — бормотал он, — ничего. Это ничего нависло над ним и давило, и не было выхода из этого ничего. Он куда-то шел, куда-то заходил, куда-то возвращался, а выхода не было… Даже не пустота. Были люди, они шли куда-то по улицам, мимо домов, деревьев… были деревья, были окна, выглядывающие сквозь ветви этих деревьев… Был город, живой, дышащий, двигающийся… чужой город. Ничего прежнего, ничего своего, ничего, что могло бы напоминать… о прошлом. Другой город, не его город. Ничего не изменилось, ничего не осталось. Ни-че-го.
Поднялся ветер, сильный и плотный, тот самый ветер, который бывает перед дождем. И надвигалась туча, тяжелая, она словно подминала под себя голубое чистое небо, словно закатывала в асфальт, неторопливо, но навсегда, не оставляя ничего, заполняя собою все — от края до края. Ветер ворвался в город, люди склонили головы, пряча лица, не было воротников, чтобы спрятать лица, и люди все ниже пригибали свои головы, а ветер словно хватал за волосы, трепал прически; улицы быстро опустели, и под каждым козырьком, под каждым навесом жались недовольные раздраженные люди. Сингапуру незачем было прятаться, он шел так же, склонив голову, шел по опустевшей улице, шел по ветру, давая ветру власть трепать и бестолковить его длинные густые волосы. Навстречу шел Минкович. Сингапур не обознался. Шел неторопливо. Высокий, грузный, волосы распущены, голова высоко поднята навстречу ветру, уже хлесткому, холодному ветру. Казалось, он наслаждался ветром, подставляя ему то одну, то другую щеку. Это было странно и, в каком-то роде, комично, прохожие с любопытством наблюдали за этим высоким грузным человеком, словно умывающимся ветром: это было необычно.
— Кирилл, — окликнул его Сингапур. Минкович опустил взгляд. — Кирилл, здравствуй, — увидев, что его заметили, поздоровался Сингапур.
Минкович не ответил, со вниманием, точно припоминая: кто бы это — разглядывал он Сингапура.
— Мы знакомы? — спросил он, голос был низким, приятным, пожалуй, даже дикторским.
— Меня Федор зовут, — Сингапур протянул руку. Минкович не сразу пожал ее. Сингапур выдержал, не убрал руку. Минкович пожал руку некрепко, точно все пытаясь припомнить, кто бы это.
— Не припомню вас, — произнес он.
— Я был на твоих концертах, давно еще, — сказал Сингапур, — когда еще пацаном был. Галя в больнице, — неизвестно к чему прибавил он, — у нее пневмония.
— Какая Галя? — все то же припоминающее выражение во взгляде.
— Которая объявила себя святою, и из-за которой, все говорят, ты оскопил себя.
— Какая глупость, — негромко возмутился он. — Вы кто? Я не знаю вас, молодой человек, извините, — он хотел пройти мимо.
— Постой, мне поговорить с тобой надо, — удержал его Сингапур. — Мне помощь нужна. Я картины свои сжег. Понимаешь? Галя… впрочем,
