подшофе и… всё. Ушел.
Все пошло своим чередом. Институт, лекции, пиво; как-то само собой забыли и о Сингапуре, и о Гене, и о Кристине. Не было их… И, в конце концов, нельзя же вечно жить чужими страстями. Была своя жизнь, обычная студенческая жизнь. Ею и жили. Интересуясь и волнуясь тем, что касалось этой жизни, что входило в эту жизнь, а что было вне, что ушло, что потерялось, то никого уже не интересовало, если только так, когда совсем уже поговорить не о чем, тогда и вспоминали, но невзначай и ненадолго и только, самое-самое. Тем более что погода внезапно испортилась, похолодало, и пошли бесконечно-серые дождливые дни. Ко всему прочему отключили отопление, отключили — сразу похолодало. Просто мистика. Погода не переставала удивлять и… злить. Она как издевалась. Как недавно все парились в квартирах — теперь мерзли.
Была предпасхальная суббота. Серое низкое небо, мелкий знобливый дождь, унылые озадаченные лица — все готовились к празднику. Разговоров только и было, что о звериных ценах и о паскудной погоде. Вновь город стал серым и безликим. Но все верили, что завтра, на Пасху, обязательно будет солнце — не могло быть иначе; кляня погоду, все уверяли, что завтра солнце будет обязательно.
К празднику готовились, как к встрече Нового Года, готовились основательно, чтоб уж разговеться, так разговеться. Родители Димы на праздник уехали в деревню, квартира была пуста, и праздновать решили у него. План был прост: сперва к центральному собору на Крестный ход, после уже домой — разговляться.
Все покупки были сделаны, единственное, забыли купить «Кагор», а без «Кагора» какая Пасха?
Дима и так весь день был дома и за вином решил сходить сам, девчонки готовили стол, парни — кто пил пиво, кто смотрел телевизор.
— Я один схожу, — сказав, Дима ушел в гастроном.
Купив вина, и уже выходя из магазина, он увидел Сингапура, неторопливо он шел в сторону автобусной остановки. Дима быстро догнал его.
— Сингапур, привет, ты, что ли? — глупо спросил он. А что еще можно было спросить, когда он исчез, и больше двух недель о нем лишь слухи; говорили даже, что его убили. Но больше склонялись, что он или в бегах, или в психиатрической лечебнице… А где он еще мог быть?
Он выглядел вполне прилично: чистый, выбритый, в своем неизменном кожаном плаще, на удивление вычищенном… И, вообще, Сингапур выглядел… пристойно: волосы его были подстрижены в аккуратный ежик, из под плаща выглядывала свежая, выглаженная бежевая рубашка, новые джинсы, вычищенные до блеска туфли. — Хорошо выглядишь, — сказал Дима.
— Да, — кивнул он. — Ты тоже неплохо. — По случаю праздника, Дима украсил себя бабочкой, красовавшейся поверх белого воротничка рубашки выставленного испод свитера. — С матерью живу. Слесарем работаю, — прибавил он.
— Слесарем? — не веря, переспросил Дима.
— Да, слесарем, — повторил он спокойно.
Его было не узнать. Его равнодушие сбивало с толку, он говорил без всяких эмоций, словно так и должно быть, словно он всю жизнь работал слесарем. Не было ни горечи, ни иронии в его тоне, равнодушный обыденный тон.
— И как оно — работать слесарем?
— Обыденно, — ответил он.
— Слушай, может, по пивку, — Дима не знал, о чем можно дальше говорить, от того и предложил.
— Не пью, — ответил он и опять же, равнодушно и без эмоций.
— Ты часом не заболел? Я сперва подумал, что ты с похмелья. — У него действительно был какой-то болезненно-похмельный вид, и это равнодушие казалось каким-то не его, каким-то искусственным, не вязалось это: равнодушие и Сингапур. Не мог он быть равнодушным. Не мог он быть без эмоций.
— Не заболел, — ответил он. Странно, он говорил как человек, желающий прекратить разговор, да и выглядел так же, но не уходил он, точно ждал, что Дима первый скажет: «пока» и первым уйдет.
— Ладно, пока, — поняв это, сказал Дима.
— Счастливо, — ответил он.
Сказав это, парни продолжили стоять не месте. Глупейшая ситуация. Махнув, Дима развернулся, и зашагал своей дорогой. Странно все это было, думал он, так и порываясь оглянуться, и не позволяя себе этого: и сама встреча, и его такое вот равнодушие. Странно.
Когда Дима вернулся, увидел Данила, он стоял один на балконе, первое, что рассказал ему, — о встрече с Сингапуром. То, что странный он какой-то, то, что слесарем работает.
— Знаю, — ответил Данил.
— А чего молчал-то? — Дима немало этому удивился.
— Он просил не говорить, — ответил Данил.
— Он, правда, работает слесарем и не пьет? — все еще не веря, спросил Дима.
— Да, не пьет, — подтвердил Данил.
— Закодировался?
— Нет, сам не пьет. А слесарем — три дня отработал и ушел. Какой из него слесарь? — риторически глянул на него Данил.
— Ты толком можешь рассказать — мне-то? — глянув в зал, где были парни и девчонки, глянув так, словно боясь, что их услышат, негромко попросил Дима.
— Толком и рассказывать нечего, — тоже негромко ответил Данил. — Вообще история какая-то мутная и непонятная. И Данил стал рассказывать.
Сингапур не был пьян, когда, вытащив во двор все свои картины, свалил их в одну кучу, облил, на что хватило, растворителем, покидал все тряпки, кисти, карандаши, словом, все, что могло напоминать ему о прошлом. Все это он делал в неосознанном, даже мальчишеском порыве, так что можно было решить, что он пьяный; он был больше, чем пьяный — обиженный на весь свет. Огонь занялся не сразу, картины не хотели гореть. Да и поджигать он их не хотел… Но их надо было поджечь — назло всем. Пламя, наконец, занялось. Он сел возле костра, облегчения, которого он ожидал, не было. Была ненависть, была обида. Вот занялась та картина, которую он сделал когда-то, вот еще одна, а вот и одна из любимых… вытащить ее… Ее хотя бы вытащить. Да зачем, вообще, он это делает? Кто заставлял его? Кто просил? Кому это надо? Картины, то ли в усмешке, то ли в ужасе, расползались, мучились, трещали и текли, жутко было смотреть на все это. Он смотрел — и никакой лирики, никакого мистицизма, — убеждал он себя, — горит краска, а все эти оскалившиеся подъезды, скорчившиеся дома, все эти больные взгляды десятков окон — все это его, лично его, надуманные образы, в действительности — горит краска — и все.
Вот эта картина — самая любимая, неделю ходил, как пришибленный, когда сделал ее: дождь, настоящий дождь моросил в старом дворе — тоскливый осенний дождь… — хорошо она горела, весело.
Когда проснулись и закричали первые соседи, Сингапур обозлился. Сволочи, они хоть понимают, чтó́ он
