сейчас творит? Им разве это понять? Для них это просто костер посреди двора, таких костров десятки разжигают каждую осень, когда дворники жгут листья. Такой вот внеплановый осенний костер посреди весны… Которой нет. Разве они могут, эти обыватели, понять, чтó́ он сжигает, чтó́ вот сейчас горит в этом костре из фанеры и оргалита… Горит краска. Вонючая, смердящая краска, поднимающаяся над двором черной копотью. Теперь в каждой квартире будет этот запах сгоревшей краски… сгоревшего города, его города… в каждой квартире. Они грозятся вызвать милицию. Напугали, ага… А то, что он пять лет своей жизни сжег… вот сейчас, в один час — пять лет жизни. Он и сам не понял, как вскочив, закричал, даже завизжал, в истерике, в ненависти ко всему этому двору, этому городу, завизжал: «Иисус излечил меня!..» — он видел сейчас этих кривых, ошалевших от геморроя и косоглазия бабок, этих сволочей в голубых рубашках, и визжал: — «Поаплодируем Иисусу», — он не хотел все это визжать — глупо все это, глупо и пошло. Но не мог удержаться, хотелось ему вывизжаться — от души… Вот здесь ему полегчало. Отдышавшись, он скоро зашагал из двора.
Облегчение прошло быстро, он перешел через улицу, зашел во дворы… и все прошло, и следа не осталось. Вновь обида и ненависть, теперь уже на свою слабость. Вот когда вопрос «зачем» из нутра, больно и ядовито, выполз из самого горла и выше…
— Зачем? — прошептал он, опустившись на лавочку. — Зачем? — повторил он отдышливо и уже плаксиво. — За-а-ачем, — тихо захныкал он, вытирая ладонями слезы. — Вот и все, — произнес он, густо втянув носом свежий утренний воздух. Темно еще было. Рассвет только зарождался. Не было еще людей. Не было даже дворников. Пустынно и тихо во дворе. Как на его картинах…
Он не пойдет к матери. Он так решил. Он не пойдет к Гале в больницу. В порыве он собирался разыскать ее и рассказать, что сжег. Перебьется, ее еще веселить… перебьется. Ни к кому он не пойдет, но ведь надо куда-то идти. Куда-то… надо. Не вечно же он будет сидеть здесь. И денег нет. Самое паскудное, что нет денег. С деньгами легко тосковать, с деньгами легко быть обиженным, легко быть изгоем. Легко всех ненавидеть и всех презирать. Когда сытый и пьяный — вообще все легко. Душевная мука, она как ребенок: дай ей конфетку, она и улыбнется, а своди в цирк или в кино, так вообще все забудет. Вот когда забываешь все эти страдания, любовь, понимание, раскаяние… А тут… сидишь трезвый, и раскаиваешься, раскаиваешься.
— Раскаиваешься, — произнес он вслух.
Но все же надо куда-то идти. И он пошел. Конечно, к Кристине. А куда еще?
Тихо было в ее дворе, лишь редкие прохожие. В подъезд он не зашел, не будет же он звонить, стучать в дверь в пять утра. Он знал, как поступит, решил, когда шел к ней. Он стоял напротив ее окон. Всего лишь второй этаж. Окно балкона было открыто. Конечно, душно, жарко, а утром свежо, хорошо, почти все окна были настежь. Оставалось только добраться до балкона. По деревьям рискованно — не Тарзан же он, от деревьев до балкона метра три. Был другой выход. Сначала на козырек подъезда, от козырька по газовой трубе, а потом… застекленный балкон, где открытое окно было в полутора метрах от трубы, руке не дотянуться. Так как же? Он пристально мерил расстояние… нет, форменное безумие. Грохнется — ноги переломает. Видел он уже такое, правда, ситуация была еще глупее, еще безумнее. Третий этаж, в окне стоял пьяный парень, под окном — такой же пьяный — его приятель. «Прыгай, кричит, я поймаю!» тот прыгнул, тот поймал. Удивительно, что удержал. Так и стоял мгновение на коленях — ноги в стороны, кости наружу, зато товарища крепко к груди прижимал. После уже на него завалился. Обоих скорая увезла.
Сингапур забрался на козырек, это было нетрудно. По трубе дошел до края застекленного балкона, страшновато, но справился. Попробовал, протянул руку… зацепиться бы за край, а там уже… он отдышался. Страшно. Рука не дотягивалась до открытого окна. Труба казалась ненадежной, так и представил он, что хрясть и…
— А, бля, — больше от страха шагнул он на мизерный карниз балкона, рукой — не дотянуться… нога поехала — вниз. Рука — цап — схватилась, чуть из сустава не выскочила. Вторая рука — хлоп. Подтянулся и ме-едленно вполз… Рука ныла. Все-таки семьдесят шесть кило — хлоп, и повисли на одной руке. Не поднимаясь, на корточках вполз он в комнату. Тихо было. Кристина мирно спала. Комната ее была небольшая. Кровать у стены, напротив, у другой стены — шкафы в ряд, от окна до двери, посередине во всю длину комнаты — коврик. У окна стол, на столе пишущая машинка, древняя, с высокими упругими кнопками. Возле стола инвалидное кресло. Вот и вся меблировка. Дверь в комнату была прикрыта. С минуту Сингапур сидел на полу, разглядывая Кристину, ее лицо. Почему люди спят с приоткрытым ртом? — так и тянет сунуть туда палец. Он усмехнулся — мысль внезапная, глупая, но успокоила его. Без дрожи, без волнения, он коснулся пальцами ее щеки. Она проснулась сразу, точно вовсе не спала — и открыла глаза, и покосилась на него. Повернуть голову ей было трудно, она могла лишь коситься. Он поднялся, подкатил к кровати инвалидное кресло, сел в него, теперь Кристина могла смотреть на него, не ломая глаз. Она словно ждала его, по крайней мере, в лице ее не читалось ни испуга, ни даже удивления. Словно он только вышел и сразу за чем-то вернулся. Было в лице ее удивление, но именно такое — она знала — он вернется. И удивление это было скорее на саму себя, на свою проницательность.
— Здравствуй, — прошептал он.
Она улыбнулась. Понимала, что мычание может быть громким, от того просто улыбнулась.
— Через балкон, — кивнул он на балконную дверь. — Романтик, — пошутил. Он не знал, что теперь говорить… вернее, знал, но говорить с тем, кто не может ответить, было ему нелегко. Легко воображать такой разговор и предугадывать, что могут ответить, самому отвечать на возражения. Но ведь возражать надо на что-то. Говорить долго, говорить, не слушая и не видя никого, он умел и любил, особенно, когда были люди, которые могли возразить, но не возражали, оттого, что нечего им было возразить, это заряжало, от такого согласного молчания говорить хотелось еще и еще. Но вот здесь она не
