– Подождешь меня после работы в холле. Поедем с тобой в одно уютное место и там все обсудим… А сейчас мне некогда. – Покрытые рыжеватым волосом руки принялись ворошить бумаги на столе, беспорядочно перекладывая из одной стопки в другую. – Ты свободна до вечера.
Наивная, я все еще думала, что он заинтересовался моим предложением. Гадала – может, он хочет сначала посоветоваться с начальством, а потом уже дать окончательный ответ. Боялась, вдруг он присвоит себе идею, и благородно успокаивала себя, что во имя процветания приютившей меня, вскормившей, давшей кров, еду и смысл жизни Организации хорошо бы отрешиться от личных амбиций. И с нетерпением ждала вечера.
В назначенное время я сидела в холле, нервно постукивая кончиком туфельки по полу. Без преувеличения, в этот момент решалась моя судьба, моя карьера.
Стайка девушек во главе с Олей чинно спустилась с лестницы.
– Марина, ты идешь домой?
Домой – подразумевалось, в общежитие. В наш тесный отсыревший дом, пропахший запахом жареной капусты и дешевой косметики. Ведь рядовым сотрудникам платили очень мало. Впрочем, нам и не нужно было много денег – питание мы получали в Центре, крыша над головой имелась, а остальное – это лишнее. Такая жизнь придумана как раз для того, кто привык обходиться малым.
– Нет, я жду…
Кого жду, не сказала. Девчонки упорхнули, а охрана отчего-то заулыбалась, разглядывая меня.
– Он еще не скоро выйдет, – произнес один из охранников, все так же значительно усмехаясь. Он догадывался, кого я жду. – У него совещание…
Я уже поднялась, чтобы уйти, но все же усилием воли остановила себя. Вновь уселась в кресло, не обращая внимания на любопытные взоры, и принялась прокручивать в уме кодекс чести сенсолога – просто так, для тренировки.
Большая стрелка на часах в холле подкатилась к двенадцати, когда на лестнице послышались шаги, эхом зазвучали мужские голоса.
– А, ты здесь! – расплылся в сальной улыбке Шаньгин и обернулся к своему спутнику: – У нас с Мариночкой важное совещание в приватной обстановке.
Тот заулыбался так же, как охрана, – понимающе, сально, с неприличным подтекстом.
– Идем! – бросил он мне, не сомневаясь, что я пойду, куда он прикажет. И я, конечно, пошла за ним.
Он жил неподалеку от нашего офиса. Огромная полупустая квартира, неуютная, неухоженная. И правда, зачем нужен уют, если сюда приходишь только переночевать? Сотрудники Центра вкалывают до поздней ночи, потому что главная радость в их жизни – это работа. Что касается руководства, то они просто днюют и ночуют на рабочем месте.
В гостиной – огромный портрет Гобарда на стене. Книжные полки уставлены одинаковыми, черными с золотом томами Классика.
– Раздевайся, – бросил он мне. – Я сейчас.
Я сняла плащ, достала из портфеля бумаги, разложила их на столе, отодвинув в сторону грязные засохшие тарелки и корки сухого сыра, похожие на желтые обрезанные ногти. Прокрутила в уме то, что собиралась сказать. После долгого рабочего дня и бесконечного ожидания пухла голова.
Он появился в махровом халате на голое тело. Влажно блестели капли воды на сияющей лысине.
– Раздевайся, – повторил приказание и принялся привычно стелить постель с мятым, точно жеваным бельем.
– Но вы сказали… Я думала…
– Быстрее, уже поздно. Я устал.
Я смотрела на его отвисшее брюшко, на кустик курчавых волос, вырвавшийся на свободу из ворота халата, и внутри меня поднималась волна холодного бешенства – та самая волна, которую в течение пяти лет я пыталась побороть нескончаемыми тренингами и бесконечными часами наизнанку выворачивающих исповедей. И я поддалась этой блаженной волне, ласково колыхавшей меня в своих объятиях. Она вздымалась все выше, увлекая за собой, несла к ущербной, глупо округлой луне, взошедшей в просвете оконных занавесей… Под действием этой луны я схватила со стола зазубренный, в ржавых потеках кетчупа нож и занесла его, целясь в самую сердцевину отвратительного студенистого брюха, которое надвигалось на меня, напирало, чтобы в конце концов задавить своей жирной вислой тяжестью…
Что было потом – не помню… Я сбежала по лестнице, будто за мной гнались. И, только миновав несколько кварталов, наконец успокоилась. Колыхавшаяся в небе луна прочно и незыблемо застыла над головой, пришпиленная к высшей точке небосвода, между голыми метелками деревьев и трубой безымянной ТЭЦ. Сонно хрупала мерзлая земля под ногами, как будто кто-то методично грыз сахарные леденцы.
Я понимала, это конец… Пора забирать вещи из общежития, ведь в Центре мне больше нечего делать. Сама себе я напоминала гонимый поземкой рыжий лист, оторванный от ветки осенним ветром, который неудержимо несет его в промерзшую, стылую даль. Опять меня изгнали, отправили в вольное плавание без руля и без ветрил… Лети, лети, лепесток, через запад на восток… Только возращения его никто не ждет. Ни один в человек в мире!
Но все же у меня оставался один, призрачный, мизерный шанс. И я в него вцепилась с яростью утопающего, хватающегося за соломинку. Этой соломинкой был Степан Горелик.
Во время завтрака в столовой я несколько минут стояла с подносом на раздаче, выжидая, когда в темном проеме появится знакомая сутулая фигура босса. При виде ее угловатых очертаний посторонние разговоры в радиусе нескольких метров стихали, выправка охранников становилась строже, а сонные буфетчицы на раздаче начинали работать в темпе скорострельных автоматов.
Мне повезло, он был один.
Хмурясь, босс выбрал из предлагаемого скудного ассортимента наименее неприятные на вид куски и опустился за столик в углу. Вообще-то еду ему обычно приносили в кабинет, и не из общей столовой; а по специальному заказу, но ему нравилось изредка за завтраком поиграть в демократию. А может, ему нравилось, когда все вокруг замирало, ложки начинали стучать глуше, птицы за окном испуганно умолкали, а беспардонно сиявший на золотом ободке тарелки солнечный луч пристыженно переползал от греха подальше на соседний столик?
Горелик молча поглощал пищу, глядя неподвижно перед собой. Его чело бороздили высокие государственные думы.
Я смело двинулась к нему, побледнев от собственной решимости.
Выдавила из себя сбивчивое «Не занято?», опустилась на соседний стул…
Поднялась я с этого стула офицером по особым поручениям, подчиненным лично руководителю Центра.
***
Эдуард Марленович обладал уникальной способностью произносить речи. Он сыпал абсолютно гладкими, красиво построенными фразами, которые, будучи осмысленными, оставляли стойкое впечатление легковесной подсолнечной шелухи – вроде бы и есть что-то в ладонях, да к чему это применить – непонятно, разве только выбросить за ненадобностью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
