– Во всем ее облике, – рассказывал Ходкевич, – было нечто зловещее, хотя она очень хороша собой (правда, по-декадентски тоща, просто-таки измождена!), и одета прекрасно, совершенно по-европейски, и выглядела вполне респектабельно. Как-то раз на одном из наших сборищ появился сам Горький, который в те годы обитал большей частью в Саарове под Берлином. Тогда он находился в полном отчуждении от большевизма. На мелькнувшую в поле его зрения брюнетку, бывшую футуристку, он посмотрел с отвращением. И когда Ходкевич с восторгом отозвался о ее загадочности и внешности, Горький неприязненно сказал:
– Вы с ней поосторожнее. Она на большевиков работает. Служит у них. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту!
Ходкевич, всегда стоявший далеко от белого фронта, ничего не слыхал про катастрофу на «Лукулле». Однако он моментально заметил, как изменились при его рассказе мы с Максимом. Я не смогла удержаться от того, чтобы не начать озираться с ужасом, как будто зловещая Елена Феррари уже стояла у меня за спиной, выставив свой маленький черный «Бульдог». Максим тоже выглядел встревоженным. Мы несколько успокоились, только когда Ходкевич сказал, что этой особы не видно вот уже три месяца, вполне может статься, что она покинула Берлин.
И вот теперь мы узнали, что она покинула не только Берлин, но и этот мир. Революция, которой она отдала себя, пожрала ее!
Ну что ж… я не могу сказать ничего, кроме – слава богу.
Слава богу!
С тех пор прошло пять лет. Чужбина – не родина, но мы постепенно привыкаем к этой жизни. Наши дети говорят по-французски так же хорошо, как и по-русски… впрочем, и мы с Максимом уже давно освоили этот язык, который некогда казался нам непостижимым. Из чисто исследовательского интереса я даже прочла дневник Шарлотты Лепелетье.
Во всей нынешней нашей жизни есть толика безумия. Думаю, им заразила нас, словно смертельным вирусом, обезумевшая Россия. И уж Елена-то Феррари, с ее жесткостью, с ее маниакальным упорством и стремлением к цели, определенно была душевнобольная. Мне приятно думать, что, попадись ей все же когда-нибудь в руки дневник Шарлотты и Луизы-Сюзанны Лепелетье, это окончательно свело бы ее с ума. Говорят, маньяки не способны пережить крушение своих надежд. Каково было бы Елене Феррари узнать, что в дневнике Лепелетье нет ни одного слова, которое указывало бы на место нахождения пропавшей картины Давида!
Ни единого слова. Я убеждена: эту картину невозможно отыскать. Ее никто никогда не найдет!
Разве что совершенно случайно.
Наши дни, аэропорт Франкфурта-на-Майне. Валентина МакароваКлассная штука – авиация! Сегодня около шести утра я была еще около Гранд-Опера в Париже… Там, со стороны улицы Скриба, находится остановка автобуса «Руасси Бас», который курсирует между центром Парижа и аэропортом Шарль де Голль. Первый рейс в 5.45. Учитывая, что в 7.45 заканчивается регистрация на мой самолет, я как раз успевала. Правда, Николь и ее отец предлагали проводить меня в аэропорт, ну хотя бы до Опера, но я отказалась наотрез. Сказала, что хочу-де проститься с Парижем, побыть одна, то да се… Нет, в самом деле, зачем это нормальным людям в такую рань тащиться со мной невесть куда? Я им и так обязана за гостеприимство, к тому же они нагрузили меня подарками так, что я серьезно боюсь: придется доплачивать за багаж. Тут и косметика, и бургундские вина, и множество сыров, и кое-какие шмотки мне и Лельке, и даже игрушка для нее. Поющий радиоуправляемый клоун Ша… Всеми этими многочисленными подарками деликатная Николь как бы пытается загладить свою косвенную вину за неуспех своей миссии свахи. Вопрос только в одном: почему деликатная Николь из всех мыслимых и немыслимых игрушек, которые можно найти в большом-пребольшом городе Париже, выбрала именно этого поющего клоуна Ша – точную копию того, которого Шанталь подарил Максвелл Ле-Труа?
Случайность? Или намек на то, что Николь поняла из моих отрывочных, бессвязных и неохотных рассказов гораздо больше, чем я надеялась?
…С тех пор, когда я увидела Максвелла на крыльце дома Брюнов, прошло две недели. За все это время от него не было ни одного звонка.
Разумеется! Когда я поймала его отчужденный взгляд, то сразу поняла, что между нами все кончено, что он не простит мне предательства.
Именно поэтому я даже не осмелилась подойти к нему тогда и хоть как-то объясниться. Подобрала свой рюкзачок, который валялся около оживающего Тедди, поцеловала пса в голову – и тихонько смылась, воспользовавшись полной неразберихой, которая царила вокруг убитого Исы, мечущейся, орущей Клоди – и Максвелла, торжественно стоящего на крыльце со своей ошеломляющей находкой в руках.
Уходила я из Муляна тем же путем, каким собиралась – через Нуаер. Там зашла на почту и позвонила в Париж. Рассказала Николь, что должна срочно уехать, что дом остался открыт, что прошу прощения… Она меня успокоила: оказывается, два часа назад ее отец выехал в Мулян проведать меня, так что дом недолго простоит бесхозно. Не хочу ли я вернуться в деревню и подождать мсье Брюна, который и отвезет меня в Париж завтра или послезавтра?
Нет, я не могла больше там оставаться. А потому села на автобус, доехала до станции, там взяла билет на скоростной поезд… через час я была на вокзале Монпарнас в Париже, а еще через полчаса – дома у Николь.
Совершенно очевидно, что и она, и мадам Брюн намеревались засыпать меня вопросами. Однако посмотрели на меня – и как-то очень откровенно прикусили язычки. Наверное, видок у меня был очень выразительный…
Кое-что я потом им рассказала – довольно бегло, – кое-что дополнил вернувшийся через два дня мсье Брюн, который тоже поглядывал на меня странно.
Честно говоря, и я была немало озадачена его рассказом! К примеру, он ни словом не упомянул о найденной картине. Сказал только, что Максвелл, которого кто-то, какой-то злоумышленник (может быть, убитый террорист, оказывается, разыскиваемый Интерполом) запер в брюновском погребе, так отчаянно пытался вырваться наружу, что умудрился сорвать с потолка медную трубу (ту самую, на которой весьма высокохудожественно были подвешены цепи с крючьями для окороков и сыров) и проломил ею дверь. Конечно, Максвелл вызвался исправить причиненные неполадки, что и обязался сделать не позднее чем через неделю.
Вообще, сказал мсье Брюн, в Муляне творились какие-то странные дела. Клоди впала в состояние умопомешательства и начала кричать о том, что ее низко, коварно обманул Гийом, что это с ее помощью был убит в тюрьме знаменитый корсиканский экстремист Жан-Ги Сиз, что она также убила какую-то русскую проститутку, да и гибель этого террориста с непроизносимой фамилией И-са Ба-хо-ефф не обошлась без ее участия. Поскольку полицейским было доподлинно известно, что вышеупомянутого террориста ненароком подстрелил один из них, а Клоди Бертс тут совершенно ни при чем, то столько же доверия возникло и к другим ее откровениям. Короче, бедняжку связали (она впала в настоящее буйство) и увезли на машине «Скорой помощи», которая в кои-то веки приехала и впрямь очень скоро.
Полиция пыталась разыскать молодую женщину, предположительно русскую, которую террорист взял в заложницы вместе с Клоди Бертс, однако она исчезла бесследно, и никто в Муляне ничего о ней не мог сказать. В том числе и мсье Брюн, само собой разумеется.
Вот и все, о чем рассказал мсье Брюн. О Максвелле он больше не обмолвился ни словом, да я и не спрашивала. Какое-то время я еще надеялась, что он объявится… и даже гулять с Шанталь (я просто-таки с головой окунулась в обязанности добровольной нянюшки – прежде всего потому, что Шанталь ни о чем не пыталась, как бы невзначай, меня выспросить и не поглядывала на меня испытующе) ходила почему-то только по улице Монторгей… однако Максвелл словно в воду канул. Я просматривала газеты, я слушала все сообщения новостей, однако о картине Давида не просочилось ни слова, ни полслова, – и в конце концов я пришла к выводу, что все мы ошиблись. Ошиблась Клоди, когда уверилась, что Гийом нашел картину, а потом спрятал ее не в своем доме, а в подвале Брюнов, замаскировав под держатель для крючьев. Там висела какая-то обычная труба, которую сорвал Максвелл, чтобы выбраться из подвала, понимая, что не может рассчитывать ни на кого, кроме себя. С чего я, в самом деле, взяла, что в трубе была картина?! Просто потому, что он появился так эффектно с этой трубой…
Короче, а был ли мальчик-то? Может, и мальчика-то никакого не было?
Похоже, что так.
Я думаю обо всем этом в тысячный, должно быть, раз, ожидая автобуса на стоянке близ Опера (и он приходит тютелька в тютельку без четверти шесть), и во время часового пути до первого терминала аэропорта Шарль де Голль, откуда улетают самолеты авиакомпании «Люфтганза», и потом, во время полета, вяло жуя уже знакомые мне крохотные рогалики и запивая их минералкой, – думаю и позднее, уже в аэропорту Франкфурта.
