Он собирался уже выйти из комнаты, но задержался в дверях. «Когда ты привезешь «гуцци»?» – «Зачем тебе это знать?» – ответил я. Я одолжил мотоцикл одному приятелю по ВТКЭ и вот уже несколько недель не имел о нем никаких известий. «А как ты собираешься добираться до гостиницы? На лошади?» – «Он в мастерской, – солгал я. – Нужно было пройти техосмотр». – «Тогда возьми старую машину». Он только что купил «додж-дарт» серого цвета, но «мерседес» по-прежнему стоял в гараже виллы «Лекуона» «Она мне не понадобится. Меня будет возить Хосеба», – сказал я. «Мэнсон?» Улыбка Анхеля вновь изменилась. Теперь она выражала презрение.
Хосеба, самый воспитанный из моих друзей в те времена, когда мы учились с Редином и Сесаром на лесопильне, теперь ходил с шевелюрой, доходившей ему до середины спины, и грязной бородкой, спускавшейся под подбородком до кадыка. Он имел обыкновение носить одежду, которая всегда казалась мятой, и курил папироски из ароматических трав, которые сам сворачивал. Своим прозвищем, Мэнсон, он был обязан убийце-хиппи, о котором с прошлого года часто писали газеты.
«Я его так не называю», – сказал я. Потом положил в сумку остававшиеся на кровати книги. «На какой это машине он будет тебя возить, позволь узнать». Я указал ему на окно: «Посмотри вниз и увидишь». Машина Хосебы, подержанный желтый «фольксваген», была припаркована напротив дома. «Кому могло прийти в голову купить машину такого цвета! – воскликнул Анхель, не отходя от окна. – Ну и друзья у тебя, Давид! Ну и друзья!» Эти слова сопровождались соответствующим выражением лица. Он искренне и глубоко вздохнул.
Мои друзья. Другим был Адриан, чей вид был еще хуже, чем у Хосебы Он почти всегда носил белые блузоны, доходившие ему до колен, или огромные свитера. Но люди относились к нему с пониманием. Они полагали, что эта экстравагантность обусловлена тем, что он горбат, – необходимо было скрывать деформацию спины.
«Надеюсь, у Мэнсона есть права, – сказал Анхель, отходя от окна. – В противном случае не езди в гостиницу на этой желтой машине. Даже не думай! Дороги не место для шуток». После бомбы, разрушившей памятник, на дорогах часто случались проверки. Анхель в чем-то был прав: дороги не место для шуток. На них были нацелены ружья и пулеметы, полицейские с недоверием смотрели на проезжавших по местечкам вроде Обабы. Особенно если это были молодые люди вроде Хосебы. «У него права с восемнадцати лет», – ответил я. «Ну, хоть что-то», – сказал Анхель, выходя из комнаты.
Впрочем, он тут же вернулся. Ему было неспокойно, он хотел завершить наш разговор иначе, более определенно. «Надеюсь, ты будешь вести себя как настоящий профессионал и хорошо одеваться. Ты знаешь, где мои пиджаки. Примерь их, посмотрим, как они тебе». – «Мне не нужны твои пиджаки», – сказал я, и у него тут же сменилось выражение глаз. Я даже подумал, что сейчас он меня ударит, что попытается дать мне пощечину. Но он сдержался. «А что ты собираешься надеть? Шляпу?» – сказал он.
У меня было две шляпы от Хотсона, одна зимняя, а другая летняя. Мне прислал их дядя Хуан после путешествия в Канаду. «Вот именно. Ты угадал». Я подошел к шкафу и вынул одну из шляп, летнюю. Она была кремового цвета и очень мне нравилась. Я надел ее. «Ты будто из трио «Карнавал», – сказал он. Он терял терпение. Взял аккордеон и поставил его возле моих сумок. «Начинай упражняться как можно раньше, если не хочешь выставить нас на посмешище. Особенно меня!» – «Как-нибудь справлюсь», – сказал я.
Он вышел из комнаты. Я услышал, как он вошел в швейную мастерскую и заговорил с моей матерью. Я представил себе, как он говорит ей: «Ты просишь у меня слишком многого, Кармен. Я делаю все возможное, чтобы помириться с ним, но единственное, что получаю в ответ, это грубость. Если он хочет отправиться на все лето в Калифорнию, пусть оставит в покое танцы в гостинице и садится на самолет. Мне так будет гораздо спокойнее».
План поездки в Калифорнию возникал каждый год, особенно в связи с тем, что из-за политической ситуации и чрезвычайного положения дядя Хуан перестал приезжать летом в Ируайн; но этот план все никак не осуществлялся. И в том, 1970 году он тоже не осуществится, хотя, судя по всему, это отвечало желаниям Анхеля. Но мама хотела, чтобы я был рядом с ней. Ведь следующий учебный год я проведу в Бильбао, городе, который казался ей чужим и далеким, в десять раз более далеким, чем Сан-Себастьян.
II
Мы ехали в Ируайн и пели, окна «фольксвагена» были открыты, и мы громко кричали всякий раз, когда попадали в выбоину на дороге и Хосеба, казалось, терял контроль над машиной. Все трое были очень довольны, особенно я: восхитительным было начало лета; восхитительной – свежесть воздуха под темной листвой каштанов; и, наконец, восхитительно было возвращаться в Ируайн после учебного года, проведенного в Сан-Себастьяне. Когда мы спустились в маленькую долину, я увидел вдали лошадей Хуана. Там был, там по-прежнему оставался край счастливых селян.
Навстречу нам попалась девочка лет пятнадцати, и Хосеба поприветствовал ее, высунув руку в окно. «Кто это?» – спросил он. «Сестра Убанбе», – ответил я. Хосеба сделал большие глаза: «Трудно поверить. В последний раз, когда я ее видел, она была маленькой девчушкой». – «Время бежит быстро», – сказал я. Адриан приподнялся на заднем сиденье и вытянул шею: «Да, действительно, оно бежит быстро. Гораздо быстрее, чем этот подержанный «фольксваген». – «Что ты хочешь этим сказать? Что мы медленно едем?» – «Нет, Хосеба. Я хочу сказать, что мы не едем. Мы стоим на месте. Не знаю, как это ты не замечаешь».
Хосеба до отказа надавил на педаль газа, и от толчка Адриана отбросило назад. «Музыку! – крикнул Хосеба, проталкивая кассету, которая уже была вставлена в прорезь магнитолы. – «Креденс Клеарватер Ривайвэл»! Любимая группа студентов-юристов в Бильбао!» – «Что это за песня?» – спросил я. «Сьюзи Кью!» – сказал он, двигаясь на сиденье в такт музыке. Мелодия была очень красивая, она словно преображала пейзаж: кукурузные поля, яблони, лесные деревья благодаря ей казались радостнее, зеленее. На танцах в «Аляске» я буду играть совсем другие мелодии: музыку другого времени, более грустную.
Я увидел Панчо, который стоял в реке, закатав до колен штаны и наклонив голову, а также близнецов Аделы, смотревших на него с берега. Хосеба нажал на клаксон, и они в ответ помахали нам рукой. «Нет, это просто удивительно», – сказал Адриан с заднего сиденья. «Удивительно? Что удивительно?» – спросили мы. Нам приходилось кричать, потому что музыка «Креденс» звучала на полную громкость. «Ну, то, что у Убанбе есть сестра, – сказал Адриан. – Я думал, у него в доме водятся только волы, львы и кабаны. Я хочу сказать, что-то в этом роде», – «Ну вот, видишь, ты ошибаешься. Там живут не звери, а довольно красивая девочка», – сказал Хосеба, притормаживая машину. Мы уже почти подъехали к мосту через речушку, как раз напротив Ируайна. «Тебе все кажутся красивыми, Хосеба, – ответил Адриан – но это из-за крокодильчика. Он слишком голоден и вводит тебя в заблуждение. Ты видишь красоту там где всего лишь тело».
Адриан называл крокодильчиком мужской половой орган. У всех его друзей были деревянные пенисы, представлявшие собой это земноводное с открытой пастью, готовое впиться зубами во что угодно. Адриан говорил, что это его лучшее произведение. Так же думал и Мартин, у которого в клубе на побережье было множество копий, припасенных для подарков лучшим клиентам.
Хосеба припарковал машину перед домом и выключил музыку. В это мгновение тишина долины показалась нам величественной, и мы заговорили робко, не осмеливаясь повысить голос. «Вы, художники, обладаете очень своеобразным взглядом на вещи», – сказал Хосеба. «Отменным взглядом», – уточнил Адриан. «Отвратительным взглядом», – возразил ему Хосеба. Он вышел из машины, я последовал его примеру. Адриан слетка замешкался. Несмотря на операции, при движении он по-прежнему испытывал боль в спине. Но помогать было нельзя. Он приходил в ярость, если кто-то пытался это сделать.
У меня возникло ощущение, что дом в Ируайне источает аромат, в котором в качестве ингредиентов – невыразимых ингредиентов – выступают Лубис с лошадьми, дядя Хуан с Аделой, книга Лисарди и пиво, которое однажды выпил здесь Редин, лесные птицы и речная форель. Я почувствовал, что нахожусь в своем настоящем доме, и прикрыл глаза, чтобы лучше ощутить свое дыхание и воспринять этот аромат.
Но нет. Я обманывался, позволяя иллюзии увлечь себя. Мой настоящий дом, Ируайн! Опыт демонстрировал совсем другое. А именно, что уже в течение долгого времени я не испытываю тоски по этому месту, по этому дому; что теперь мне ближе другие запахи: запах газа в нашей студенческой квартирке в Сан-Себастьяне; запах бензина, который я еженедельно заливал в свой «гуцци», или сигарет, которые я ежедневно курил. Трудно было поверить в это таким чудесным вечером в начале лета, когда взгляд твой устремлен на кукурузные поля, на яблони, на зеленый лес под бледно-синими небесами, извещавшими о близости ночи; но, как обычно говорили мои преподаватели экономики на ВТКЭ, это была чистая реальность.
