скрутили руки и потащили вон из избы. Все плакал и плакал ребенок. «Господи, у нее же, наверное, дети есть!?» — подумала Хельга, но пути назад не было. Так она и повторяла себе все время, пока шли до берез: «Нет пути назад! Нет пути назад!»
По обычаю вся деревня собиралась смотреть, как ловко сгибают верхушки гибких деревьев, с усилием притягивая их к земле, как набрасывают крепкие ремни на лодыжки крутящейся и визжащей женщины, туго стягивая их, как преданно смотрят добровольцы-исполнители на нового старосту, ожидая от нее сигнала к началу экзекуции.
«Что я тут делаю? — с тоской думала Хельга, глядя на всю эту возню. — Зачем это все? Вот сейчас я кивну — и эта бедная тетка умрет. Дети ее останутся сиротами. Ради чего я отбираю у нее жизнь? Чтобы это тупое быдло беспрекословно меня слушалось и боялось? Зачем?» Она, сколько могла, оттягивала тот ужас, которого с нетерпением ждала вся деревня. Даже ребятишки прекратили носиться и баловаться и теперь с недоумением глазели на старосту: чего тянет-то?
Действительно, тянуть больше было нельзя. Боишься — не делай, делаешь — не бойся. Хельга не помнила, где слышала эту фразу. Сдерживая острую тошноту, внезапно обжегшую пищевод, Хельга кивнула, и мужики отпустили стволы деревьев.
Нина подскочила на постели и долго, тупо смотрела в пустоту, пытаясь понять, где она и зачем. Потом, наконец, сообразила: она дома. То есть, в том доме, который она привыкла называть своим и в который после случившегося до обморока не хотела возвращаться.
Но куда ей было деваться?
Ее продержали двое суток в «предварилке», пытаясь и напрямую, и окольными путями подвести к признанию: она убила старика не в целях самообороны, а по каким-то иным причинам. Вот эти-то причины дотошный следователь и хотел выяснить. Но она твердо стояла на своем — дед этот ей совсем не знаком, ворвался в ее квартиру с тесаком. Она вызвала своего друга… «Любовника?», — ехидно уточнял дознаватель. «Друга», — сухо отвечала она. Так вот, вызвала, но дед внезапно напал на него, так что ей пришлось стрелять. Пистолет — да, она думала, что потеряла его во время боевых действий, а потом неожиданно нашла в каких-то вещах. Почему сразу не сдала? Сначала тянула, потому что пришлось бы объясняться, и кто бы ей поверил, а потом было поздно, и она решила оставить его для самообороны. Виновата, признаю. Но если бы его у нее не было, то сейчас она бы не сидела перед вами, господин дознаватель, и вы вместо выяснения происхождения огнестрельного оружия, лихорадочно пытались бы понять, откуда взялись два трупа в семейном общежитии саркельской больницы. Что лучше?
Ее фронтовое прошлое и контузия произвели сильное впечатление на судью, который отказал полиции в продлении содержания под стражей, отпустив Нину домой под подписку о невыезде.
А потом дознание закончили, и дело передали в суд. Ей несказанно повезло: процесс вел тот же судья, что вдохновился ее биографией. Ее оправдали по всем статьям, кроме незаконного хранения оружия, за которое вломили аж целых полгода общественных работ.
Она вернулась к себе в больницу, стиснув зубы, переносила сочувственные взгляды коллег — бедняжка, ей пришлось такое пережить! К счастью, Заура похоронили, пока она сидела под арестом, так что этот кошмар ее миновал.
Потихоньку жизнь вернулась в привычное русло. Она старалась не вспоминать ни отвратительного звука, с которым пуля разбила голову Демису, ни того, как скользят руки по густой луже остывающей крови, ни того, как дрожали ноги Леля, задранные на сиденье стула, а больше всего она хотела забыть тот жуткий вопль, который раздался, когда березы стремительно распрямились. Хоть все произошло и быстро, но когда она услышала этот вопль, то поняла, что «быстро» — совсем не значит «безболезненно».
И, конечно, часто, слишком часто она все это вспоминала.
Помогала хорошая порция алкоголя на ночь, но она боялась, что потом не сможет остановиться, поэтому принимала коньяк как лекарство — осторожно, стараясь не злоупотреблять.
Но вот сейчас именно это лекарство и следовало принять. Осторожно, чтобы не разбудить Гур-Арье, она выбралась из постели и на цыпочках вышла в кухоньку. Как назло соседка была сегодня дома. Заперлась со своим парнем у себя в комнате.
Ладно. Нина налила в стакан хорошего имперского коньяка — Гурочка привез. Подходящий пузатый бокал искать было лень, взяла первый попавшийся под руку сосуд. Выпила залпом, как русины водку. Подумала и налила еще, дожидаясь, пока ароматная жидкость обожжет пищевод, стечет в желудок, выжигая по дороге дурные мысли, и уже оттуда ударит в голову рукой, обмотанной полотенцем. Вот оно. Теперь можно сделать маленький глоток, смакуя напиток. И уже не так передернуло при воспоминании о двух неравных кусках мяса, болтавшихся высоко на деревьях. Раньше при этой картине каждый раз мутило, сейчас стало легче. Видно, привыкла. Отпила еще немного из стакана.
Интересно, как они там без нее? Хотя, почему без нее? В деревне, судя по графику перемещений, время стоит на месте, ждет, когда же появится Хельга, чтобы вновь побежать, понестись. Хельга! Она засмеялась. Подошла к зеркалу, посмотрела на себя. Вот она и стала Хельгой. Прежняя Нина исчезла, и исчезла как-то незаметно. Она даже и не помнила, как выглядела юная девочка санинструктор, полная возвышенных мыслей, которую в упор расстрелял половецкий диверсант. О, кстати, а как там Саломея, интересно? Сколько ее ребенку должно быть сейчас? Лет пять? Шесть? Когда война закончилась? Черт, не помню. Она сделала еще один глоток. Голова давно и бесповоротно кружилась. И это было неплохо. Надо еще налить. Вот так. Вкусно! И приятно. А забавно, что они там без нее вообще не живут. То есть, живут, конечно, только она прибывает как раз в то время, из которого ушла. Ну, или там несколько секунд разницы — неважно. Секунд же, а не месяцев, не лет. За это надо выпить! Отличный напиток, Хельга! То есть, Нина. Хельга — это там. Главное — не перепутать. Надо было Гурочке рассказать про деревню, про Майю и Демиса, про линии электрические, которые возникали ниоткуда, но исправно давали энергию. Она даже пыталась ему как-то это рассказать, но он так странно смотрел на нее. Наверное, думал, что она умом повредилась от страшного переживания, когда убили Заура. Страшного. Не видел он страшного. Страшное, это когда ни в чем не повинная баба отчаянно кричит, понимая, что это — последние секунды ее жизни, и сейчас по приказу вот этой вот девушки жуткая, нестерпимая,
