бутылка коньяка и хороший виски, подаренный благодарным пациентом. Нина знала, что так она долго не протянет, но и без алкоголя она «тянуть» больше не могла.
Впрочем, через какое-то время перестал помогать и коньяк. Она стала невозможной, сама себя боялась, так резко стала реагировать на окружающих, и иглы, которые раньше легко входили в чужие вены, теперь ковырялись в телах пациентов, отчего те удивленно смотрели на враз подурневшую медсестру.
Все было плохо.
Говорят, опиаты излечивают от дурных мыслей, приносят спокойствие и собирают разодранные на куски души. Она, как всякий медик, знала о наркотиках немного больше обычного обывателя, знала, как они могут, залечивая одно, погубить все остальное, но соблазн был велик, и она все чаще посматривала на сейф с кодовым замком, в котором хранился вожделенный морфин.
И не решалась.
Долго не решалась.
Пока в один день не задержалась на работе, не смогла смотаться домой переодеться, значит, на следующий день она выйдет на две смены подряд в том же белье — а этого она не выносила, чувствовала себя грязной, отвратительно нечистоплотной. И Гур-Арье был как-то по-особому молчалив в тот день, почти не реагировал на ее приход, не моргал, лежал с каменным лицом, и было непонятно, то ли думал о чем-то, то ли просто впал в ступор. Так как-то все сложилось в тот день, что она решила плюнуть на все, на все эти условности. Надо попробовать, может, и в самом деле поможет выжимка из маковых зерен.
Она решительно набрала код, замок пикнул, дверь щелкнула и приоткрылась. На полке стояло несколько коробок с морфином. Нина постояла, подумала, потом разорвала упаковку с шприцом, решительно вскрыла ампулу… И тут ей в голову пришла одна очень простая мысль. Настолько простая, что она поразилась, как же она ей раньше-то не приходила. Разве себе надо вкалывать? Ее это только разрушит, уничтожит, превратит в отвратительное зависимое существо, она это знала, она таких видела, это было страшно. Но если набрать в шприц чуть-чуть побольше… И вколоть Гурочке. Ему станет сладко-сладко, и он тихо заснет, чтобы больше не проснуться. Смерть от морфина — самая нежная, приносящая не боль и страдания, а только покой.
«Господи, но ведь это — убийство!» — воскликнула Нина. «Да, — спокойно призналась в ответ Хельга. — Убийство. Но иногда убийство — это не преступление, а избавление! Знаешь такое слово — мизерикордия?» «Да знаю, — отмахнулась Нина. — Это значит „милосердие“». «Вот-вот, — упорствовала Хельга. — Милосердие. Как ты думаешь, легко ли будет жить Гур-Арье, майору, офицеру с блестящей карьерой — к тридцати точно стал бы полковником! А к сорока — и генералом! Так вот легко ли ему жить таким обрубком? Без ног, без речи, без армии, без его бравых десантников? Это пока они ходят к нему, навещают, жалеют. Но ты же знаешь — жизнь продолжается. И ходить они станут все реже, а потом и вовсе прекратят, не до того будет. Будут наносить визиты по праздникам, вот и все. И у батальона уже новый командир — не может же подразделение остаться без командира! И единственный, кто будет обязан — да-да, не просто так, а именно обязан! — ухаживать за ним — это ты. Вот только спать с тобой он больше не сможет, и у него перед глазами будет постоянно шастать красивая страстная юная женщина, полная простых человеческих желаний, ни одно из которых он удовлетворить не сможет. Ни одно! А тут — один укольчик, легкий приятный сон, и свобода вместо обреченности. Разве это того не стоит». «Да ты с ума сошла! — ужасалась Нина. — Я же стану убийцей, как ни крути!» «А то ты ей не была никогда, — издевалась Хельга. — Дедушку Демиса кто замочил? Кто ему башку, не задумываясь, разнес на мелкие кусочки, да так, что мозгом и кровью даже потолок забрызгало? А? Святоша ты наша. А бабу ни в чем не виноватую — кто на березы вздернул да порвал? Не надо строить из себя святую невинность» «Я и не строю, — оправдывалась Нина. — Тут же совсем другое дело!» «А ты не бери на себя ответственность, — ехидничала Хельга. — Ты пойди и его самого спроси. Вот как Гурочка скажет — так и будет».
Нина глотнула коньяку, надела на иглу шприца пластиковый колпачок и отправилась в палату к Гур-Арье. Майор лежал с закрытыми глазами, то ли спал, то ли думал о чем-то. Но, скорее, спал, потому что никак не отразил ее приход.
— А вот и я! — радостно сказала она и сама удивилась, насколько фальшиво это прозвучало.
Гур-Арье открыл глаза, покосился на нее.
— Ты мне не рад? — удивилась она. И вышло еще фальшивей. Он снова закрыл глаза. Нина помолчала. Черт, зря она пила этот коньяк, она же знает, что он терпеть не может, когда от нее разит алкоголем. Что ж, все равно.
Она вытащила из кармана шприц, положила ладонь ему на руку, в которой не хватало двух пальцев.
— Вот и все, Гурочка, — прошептала она. — Надо нам с тобой решить, как же мы из всего этого выбираться будем.
Он снова открыл глаза. Ей показалось, что с удивлением, но, наверное, всё же показалось, понять его было трудно. Даже ей.
— Есть тут у меня одна штука, — она показала ему пластиковый цилиндр с зеленоватым колпачком. — И если ты скажешь, что готов к этому, я тоже готова. Это не больно, — заторопилась она. — Ты просто уснешь — и все. Честное слово. Просто уснешь. Так ведь будет лучше, правда? И никто никого не будет мучить.
Из его глаза выкатилась слеза, прокатилась по щеке, скрылась в бинтах. «Надо же, а я никогда не видела, как он плачет!». Но он сдержался, слеза оказалась первой и последней. И тогда он моргнул.
— Правда, да? — обрадовалась она, похолодев внутри. — Я буду с тобой, тут, пока ты не уснешь, хорошо?
И он снова моргнул. И больше глаз не открывал.
Оставалось самое главное — теперь это надо было сделать. Она гладила его по беспалой руке, смотрела на профиль и все никак не могла снять колпачок и воткнуть иглу в шланг капельницы. «Господи, да ты вообще ни на что не способна! — брезгливо процедила Хельга. — Назад-то дороги нет. Теперь даже если ты передумаешь, он все равно тебе одной этой мысли никогда не простит, всегда будет помнить, как ты его убить собиралась, неужели ты этого не понимаешь? И как ты после этого будешь за ним ухаживать, когда вы оба будете помнить
