Знакомство длилось весь вечер. Зашли и доложили о состоянии работы старшина и техник роты, потом по очереди представлялись заместители командиров взводов, оставшиеся без своих офицеров, докладывали о наличии людей в строю для завтрашней операции, представляли списки с закреплением оружия. Почти по-свойски заглянул на огонек рядовой Яресько.
– Товарищ рядовой, это ротная канцелярия, а не коммунальная квартира, вам что?
– У меня тут вещмешок лежит и автомат. Ну, и так, познакомиться. Может, вам что-нибудь потребуется.
– Автомат должен быть при солдате – это во-первых. Во-вторых, надо представляться. А в-третьих, вызовите замкомвзвода.
Яресько с недовольной миной, спиной вперед, держа в руках автомат и вещевой мешок, вышел из плохо освещенной пыльной комнаты с глинобитным полом, которую Ремизов смело назвал канцелярией.
– Что здесь у вас происходит? – обращаясь к Черкасову, воскликнул Ремизов.
– Теперь у нас, – пожимая плечами, но не переживая по этому поводу, ответил замполит, – вот это и происходит. А кому было заниматься? Как в апреле с подрыва началось, так с тех пор в роте офицеров один-два, и все.
– Знаю, не удивил. Но ведь ротой командовать надо, как же по-другому?
Скрипнула входная дверь, в образовавшуюся щель просунулась круглая голова.
– Вызывали, товарищ лейтенант?
– О-о, – застонал Ремизов, вскакивая с лавки, – сержант!
Круглая голова вместе с плечами более решительно ввалилась в помещение.
– Товарищ сержант, выйдите из канцелярии и войдите так, как того требует устав!
– Заместитель командира первого взвода сержант Фещук по вашему приказанию прибыл, – после выполнения учебного маневра четко доложил Фещук.
– Значит, все-таки умеешь.
– Так точно, я же полгода в учебке отучился.
– Вот и займись своим взводом, раз отучился, во всем должен быть порядок.
– Есть, – бросив руку под козырек, лихо ответил сержант, а уходя из помещения, удовлетворенно пробурчал себе под нос: – Строгий у нас командир.
К полуночи рота подготовилась к очередному выходу в рейд. Офицеры, оставшись вдвоем, общий язык нашли быстро, и тема, которая их соединила, была тяжелой.
– Черкес, вот ты – замполит, образованный человек, грамотный офицер. Объясни мне, что происходит, почему в Союзе так стыдятся наших погибших, крови нашей, словно она грязная? Нос воротят. Марков рассказывал, там о нас совсем ничего не знают. Люди не представляют, что где-то идет самая настоящая война. Москаль тоже приехал, говорит, на надгробных плитах запрещено писать, что погиб в Афганистане. Нельзя гражданские панихиды проводить… Что же это? Наша служба, гибель солдат, офицеров – позор?
Черкасов ответил не сразу.
– Брось. Родители сына в армию проводили молодым, красивым, живым, а назад он вернулся в гробу. Сын служил стране, защищал страну и погиб, защищая ее. Какой же это позор – погибнуть в бою? Викинги в свое время другой смерти и не признавали. А если какие-то уроды, изображают политическую зрелость, не разрешают с честью похоронить солдата-героя, так уроды они и есть.
– При чем здесь викинги? Эти, как ты говоришь, уроды выполняют свои инструкции, беду человеческую скрывают. Чтобы не волновать людей, страну. Но для тех, кто потерял своих детей, Афган – это и есть беда.
– Политика это. – Черкасов помолчал. – Мы же интернациональную помощь оказываем, а получается, что эта помощь афганцам не нужна. А если наши люди гибнут каждый день, то, может, это и не помощь вовсе? Представляешь, какой можно сделать вывод?
– Не знаю, какой у них вывод. Как будто на нас рассчитывали, как на стахановцев, на победителей. Мы войдем в Афган – и все само решится. Похоже, ошиблись в расчетах. Так нас не в шахту направили, неужели наверху не понимают? Сколько людей полегло! Раненых сколько! А они правды боятся, испачкаться боятся… Как-то не вяжется.
– Понять, конечно, их можно. – Замполит подбирал слова. – Вляпались мы, не подумав. Никто не ожидал такого сопротивления.
– Понять все можно, только зачем? Зачем понимать? Ты газеты читаешь?
– Спрашиваешь… Читать – это моя работа.
– В них же интернациональный долг прет с каждой страницы, а о том, что люди гибнут, – ни слова. Мы кому-то должны, а нам никто? Оказывается, мы в Панджшере все лето проводили армейские тактические учения в обстановке, приближенной к боевой. Еще пишут, здесь наступил мир, а с отдельными бандами афганская армия разбирается сама. Мы, конечно, не вмешиваемся. За что же они нас так не любят?
– Ты сам сказал, что любить нас не за что. Мы не Чкаловы, не Водопьяновы, не «челюскинцы». Мы – не победители, но это полдела. Процесс стал неуправляем. Думаю, там, наверху, потеряли контроль над происходящим. Вон сколько наших вчера погибло… – Его лицо вдруг сжалось, как будто от судороги, покраснело, а на ресницах набухли крупинки слез. Черкасов отвернулся, пытаясь их скрыть.
– Не любят. И ничего не напишут. И никто не узнает. В июне, когда батальон ходил через Пьявушт, в Арзу, накрыли мы одну банду.
Почти двое суток ее по ущелью преследовали, до самых верховьев Панджшера, до перевала дошли, а там Саленко, боец из моего взвода, их в прицел снайперской винтовки засек. Я в бинокль рассматриваю – точно, идут караваном! Но далеко, даже из пулемета не достанешь. Сообщаю командиру полка координаты. Тот прислал пару штурмовиков. Ну, ложится эта парочка на боевой курс, ведущий из двух пушек врезал по тропе, а ведомый следом двумя бомбами зафиксировал, эффектно – я такое только в кино видел. Но кино только потом началось, причем настоящее. В тот же день, к вечеру появилась рота афганцев, чистенькие, аккуратные, в новой форме и – не поверишь – с ними наши кинодокументалисты для съемок фильма о разгроме этой банды. А мы все грязные, небритые, рваные. Так нас специально предупредили, чтобы мы отошли, чтобы в кадр не попали. Мы за этими «духами» почти два дня по пятам шли, загнали на ледники. И тут нам по носу. И обидно, и противно, не знаю, чего больше.
– Обидно, но не страшно. А вот про мою роту, теперь и твою, не то что кино не снимут, вспомнить не захотят. Такое лучше не помнить. Чтобы не морщиться, как от зубной боли. Мы что? Мы – расходный материал.
* * *
День выдался тяжелым. Первый день рейда, когда на спинах батальона самый большой груз, когда нудный монотонный труд навьюченного верблюда заслоняет собой ратный труд воина, всегда самый тяжелый. Ни одного выстрела за целый день. Кто-то посчитает, что это хорошо, и обязательно ошибется. Солдат забывает, что он на войне, его чувство самосохранения, чувство опасности спит себе где-то под мышкой, ему уютно, а тихий отзвук маминого голоса, долетающий из самого детства, только убаюкивает его дремотную безмятежность. Дай бог, чтобы мама успела вскрикнуть в этом солдатском полусне.
Ближе к закату солнца они приблизились к конечной точке своей задачи, оставалось совсем немного. Местность хорошо просматривалась, крутизна хребта сгладилась, и Ремизов, а именно его рота шла впереди, получил от комбата приказ идти на назначенный рубеж коротким маршрутом, по удобной тропе, чтобы успеть к нему до захода солнца. Усталость тяжелой плитой давила на весь батальон, на всех, и в первый раз за всю войну ничто не шевельнулось в душе молодого командира. Шестая рота, выполняя приказ, прошла ниже гребня хребта, дозором и головным взводом втянулась в нагромождение скал и камней, за которыми и скрывался рубеж ее боевой задачи, высота 3141, оставив справа над собой другую небольшую возвышенность. Шедшая в замыкании батальона пятая рота во главе с Марковым должна была по ходу оседлать этот гребень, прикрывая весь батальон с тыла и сверху. Но это позже…
Хребет делал плавный изгиб, представлял собой серповидную дугу, на разных концах которой находились обе роты. И вот там, впереди, среди завалов из камней, шестая рота напоролась на засаду. Место узкое, батальон вытянут в одну колонну, а планировавшееся для формальности прикрытие уже не могло подниматься на гребень, потому что и по нему «духи» открыли огонь. Рота Ремизова теряла кровь и жизни, рота Маркова не могла поднять головы, хотя и располагалась намного дальше, а Усачев, их командир батальона, беспомощно осознавал, что никем и ничем не управляет. Через тридцать минут там, впереди, в дело пошли ручные гранаты…
В голове ротной колонны, медленно прощупывая грунт, шли три сапера, за ними – девять человек из четвертого взвода с прапорщиком Петром Костюком, командиром, сзади, в пятидесяти метрах, – Ремизов с группой управления, следом – остальной личный состав. Прошлой ночью Костюк просился в отпуск, к младшей сестре на свадьбу, Ремизов пообещал его отпустить после операции. И вот его взвод по тропе миновал иссеченную трещинами скалу десятиметровой высоты, вступил на усыпанную валунами площадку и скрылся на повороте из виду. Скрылся навсегда.
Яростно, с грохотом и визгом убойные трассера воткнулись плотной ровной строкой слева от тропы, осыпав Ремизова и группу управления крошками, кусками щебня, отбросив к скале. Тут же вторая и третья очереди вспахали саму тропу. Это пулемет. Их отсекали. Потом займутся головным взводом. А может быть, уже начали. Найдя узкую щель в каменной стене, Ремизов втиснул в нее правое плечо, попробовал отдышаться. Пули брили стену, бились в камни у самых ног, не давали высунуть головы. Напрасно Ремизов кричал, чтобы Костюк врезал из всех стволов и отходил, в грохоте разнузданной стрельбы его крик там, впереди, никто не слышал. Он оглянулся, ребята из его группы распластались, где смогли, и не пытались шевелиться. И никто на их месте не сумел бы ответить огнем на огонь.
