Ремизов отделился от скалы, отбросив на нее свою лунную тень, вышел навстречу комбату. Его волосы, набитые пылью и пороховой гарью, торчали во все стороны, взгляд блуждал по камням.
– Товарищ подполковник, – голос был глух, в горле постоянно першило и, несмотря на ночной холод, хотелось пить, – они открыли огонь залпом, в несколько стволов, били с близкого расстояния. Саперов всех троих сразу уложили. Артиллеристы отказались дать огонь, я просил.
– Знаю. Как погибли остальные? – Комбат кивнул головой в сторону убитых.
– Двое – от осколочных ранений, рядом гранаты разорвались. У остальных пулевые ранения, и по три, и по четыре попадания. Командира батареи Иванова – в голову одной пулей, наверное, случайная зацепила.
– Он миномет разворачивал. Значит, не случайная. Снайпер.
– Всех опознали. Черкасов заканчивает составлять акт… Товарищ подполковник, дайте мне другого связиста, Мурныгина, он все лето был со мной.
– Мурныгина? Ну, забирай, раз так.
После командировки вернулся Савельев.
– На войне как на войне, – только и смог выдавить из себя начальник штаба, чтобы поддержать командира. Что же думал он на самом деле, конечно, не знает никто, делиться мыслями он не хотел. Что сказать Усачеву? Что опасность надо предвидеть, что тот элементарно потерял управление? Это ему сказать и добить окончательно? Что сказать Ремизову – что его подставили, и перед ним, перед мальчишкой, никто даже не извинился, да и не извинится, а он теперь всю жизнь будет помнить своих убитых? Что сказать Маркову и тем, другим, – что они ждали команды и не попытались помочь товарищу, а теперь пытаются оправдаться? Что сказать всем им?
– Мы теряем людей, как на линии фронта под Москвой. – Савельев встряхнул головой, будто сбрасывая наваждение.
– Неудачное сравнение.
– Может, и неудачное. Там было, за что их терять, и никто не задавал вопросов, а здесь? И теряем мы их по полвзвода за один бой. От нашего батальона скоро ничего не останется, – тут Савельев вдруг осекся, ощутив свою бестактность и даже пошлость.
– Ничего, ничего. Говори, как есть. Ты же правду говоришь. – Усачев усмехнулся и негромко продолжил: – Я не знаю, как это вышло, этого не должно было быть.
Он лгал себе, искал лазейку для самолюбия. Столько лет командовать ротами, батальонами и не знать, в чем ошибка? Даже дилетантам не смешно. Но тогда возникает вопрос, почему он все это сделал! Зачем же он дал команду шестой роте идти по тропе и оставить сверху гребень, что его подтолкнуло, кто теперь скажет? Ему и самому не вспомнить. Опять ложь. Наверное, эти хребты показались ему игрушками в сравнении с Малым Панджшером, который батальон бороздил в предыдущие недели. А еще, глядя на измотанных и обессилевших солдат, не пожалел ли он их?
– Мне надо бы в садовники идти, а я в командиры поперся. И вот расплата. Надо что-то менять. Для начала хватит жалеть и себя, и кого бы то ни было. После – только хуже. Пусть каждый топчет, месит, рвет зубами свою судьбу, пусть договаривается с ней, если может. Делай, что должен, и будь, что будет, вот и весь смысл, мы все это знаем, а многие ли так делают? Что молчишь?
– Слушаю, командир.
– Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно… Так-то вот. Чтобы не было мучительно стыдно. Вот она, судьба. Какая-то сволочь всю жизнь только и делает, что жрет и пьет, никакой пользы обществу. А тут с мыслями о пользе и благоденствии раз – и одиннадцать трупов. Ну, и кто из нас опаснее этому обществу? Как бы ты поступил со мной на месте Бога?
– Иван Васильевич, – Савельев поперхнулся от неожиданного вопроса, – я не потяну роль Бога, но если я в чем-то и уверен, так только в том, что и завтра у нас очередной рейд, и послезавтра, и потом. Поэтому надо разобраться, прийти в себя, иначе…
– Наступим на те же грабли. – Комбат уперся в него немигающим взглядом, но вдруг сжатая в нем пружина ослабла, а взгляд потерял остроту. – Да, Бога из тебя не вышло. Ну, тогда наливай, если надо прийти в себя.
Савельев не заставил себя ждать и, когда они осушили по полкружки горючего самогона, закусив его желтым армейским салом, продолжил все так же дипломатично:
– А судьи кто?
– Степаныч, ты, конечно, все понимаешь. Каждый из нас сам себе судья, когда эта старуха рядом. Если так и дальше будет, то я сопьюсь. – Усачев вдруг перескочил на свою полузабытую слабость, о которой знал только он сам. – Но это ничем не зальешь.
– Боль надо пережить. Один раз – и навсегда.
– Знаю. Но… Мы такие сильные – и беспомощны. Что же происходит?
– Что? Наверное, они тоже умеют воевать.
– Прав ты, Степаныч, но понимаешь… Матери растили своих детей, пестовали их восемнадцать лет. И вот пришел день их взрослой жизни. А мы, как хищники из засады, хвать их за загривок – и в военкомат. Так и хочется иногда спросить – за что, за что мы так с ними, они же еще дети. Он, этот мальчик, еще семьи не создал, ребенка не родил, первую зарплату не получил. За что с ним так поступают взрослые дяди, так жестоко.
– Эх, Иван Васильевич, не быть тебе военным комиссаром в каком-нибудь уютном Задонском районе Липецкой или Ростовской области.
– И черт с ним. Наверное, я не такой уж и оптимист, но мне невыносимо представить, что все безнадежно, что нет света в конце этого чертового тоннеля. Дорога жизни должна куда-то вести, ведь так? Надо преломить ситуацию, надо. Сейчас идет инерция. Ее надо остановить.
Говорить было не о чем, не было сил. Мысли, ставшие циклическими, продолжали наталкиваться на тот же самый придорожный камень, у которого в раздумье и в растерянности стоял и стоит до сих пор Иван-царевич. Налево пойдешь, направо пойдешь, прямо – все равно попадешь в царство мертвых. В чем разница? В страданиях. Налево пойдешь – будешь казнить себя вечно. Направо – покаянье твое спасет душу твою. А прямо пойдешь – получишь прощение от тех, кого погубил. Ремизову казалось, что он прошел всеми тремя дорогами и снова вернулся к проклятому камню. Черкасов после всех передряг, случившихся с ротой и с ним самим, пришел в себя гораздо быстрее и стал ожесточенно искать новую логику жизни. Он прятал свой страх внутри себя, боясь остаться один на один с собой, с судьбой, с тишиной или с темнотой. Он просто боялся остаться один.
– Артем, давно думаю, смотри, что получается. Когда первый батальон погиб, кто пострадал больше всех?
– Третья рота. Почти вся полегла, начиная с ротного, Александров рассказывал.
– Вот-вот, вся рота. А у нас в батальоне? Шестая как бельмо на глазу, тридцать один убитый за полгода, и Гайнутдинов убит. Она третья по счету в батальоне. Артем, – Черкасов понизил голос, – а может быть, все предначертано?!
– Ты что, с ума сошел? Хватит мистифицировать.
– Ну, я не какого-то конкретно человека имею ввиду, а так, саму ситуацию. А в третьем батальоне? Ты посмотри, что там с девятой ротой происходит. И там – то же самое. Она за весь батальон урожай собирает. Шуру Еремеева, ротного, недавно нафаршировали осколками, как булку изюмом, – Черкасов распалялся, новая мысль, пришедшая ему недавно в голову, не давала покоя и тревожила, как болезненная мозоль.
– И какой страшный вывод из этого ты сделал? – Ремизов усмехнулся, но тень легкого беспокойства все-таки пробежала по его лицу.
– Я сделал? Как бы не так! Артем, а вдруг это рок? И тройка, и шестерка, и девятка – дьявольские числа. В Библии что написано: сочти число дьявола – а это три шестерки. Не веришь, думаешь, все это – совпадения? Разве бывают такие совпадения?
Отличные оценки по диалектическому материализму не всегда имеют значение, и Ремизов, ничего не смысливший в религии, насмехавшийся над суеверием, умолк и приготовился хотя бы выслушать, если не понять… Выслушать человека, который имел право в том числе на заблуждение. Он заранее не хотел ему верить и отмахнулся бы с легкостью, но это раньше. А вот теперь, в последние дни, откуда-то взялась странная предубежденность, что не может человек исчезнуть просто так, и все его солдаты, убитые войной, тоже не могли исчезнуть, оставив после себя только изувеченные трупы, заставляла и его искать новое знание.
– Если я вдруг пойму, что все это правда, что в этом есть логика… – Черкасов говорил тихо, вкрадчиво, словно боясь навлечь беду. – Тогда мне хана. Я ни с кем об этом не говорил – только с тобой, – но ты ведь умеешь слушать.
– Это страх, он как инфекция, а ты еще и фаталист. Черкес, ты в Бога веришь? – как когда-то Хоффман пытал Александрова, теперь тем же занимался Ремизов.
– Ну ты спросил. Конечно, нет, я же коммунист. А ты сам?
– Нет. Но у меня другие причины. Я многого не понимаю, поэтому и не верю. Если Бог – это добро, то почему вокруг столько зла? Столько людей погублено с его одобрения в Ханаане, в Египте. В Библии написано. А что натворила церковь во времена инквизиции? Так что у меня очень глубокие сомнения.
