– Чего-чего ты хочешь?
– Воды, – повторяю я, и его темные глаза превращаются в щелки.
– Ты знаешь, где ты?
– Разумеется, – благосклонно улыбаюсь я.
Он указывает неумолимым, как школьная линейка, пальцем себе за спину:
– У меня там компьютер, который смешивает тысячу шестьсот сортов алкоголя.
– Да, конечно. Но я хочу то, что он смешать не в состоянии.
– Это дорого, – хмуро смотрит на меня бармен. – Мы на Татуине. Денег достаточно?
Его «суп» жидкий и слабый, с едва различимым запахом. Он слуга, не тот, кому служат, не тот, кто знает границы и принимает на себя риск за их пределами, он лишь подает клиенту стакан, и не более. От него мало удовольствия и еще меньше удовлетворения. Но есть другие, куда более многообещающие. И они здесь.
Я вынимаю из кармана плоскую монету, она блестит в скудном свете: чистая, красновато-золотая. Это не совсем кредитка, но она позволит мне купить воду. Такие известны на Татуине. Таких боятся в Мос Айсли. Бармен облизывает губы и глядит в сторону на требующего следующей порции выпивки чадрафана.
– Напоминания о Джаббе здесь не в почете, – бормочет мой малоприятный собеседник, но достает из-под барной стойки обледенелый контейнер драгоценной воды.
Я оставляю монету на стойке. Она говорит ему и другим: Джабба хорошо платит тем, кто работает на него или его подчиненных. Ощутите материальное доказательство благосклонности хатта.
Время течет медленно. У меня было много работодателей во всех уголках Галактики, но Джабба… достоин воспоминаний. Возможно, настала пора мне отыскать вторую цель; всегда есть неудавшиеся убийцы, которых хатт желает видеть мертвыми. Он не терпит некомпетентности. На мгновение я позволяю себе удовольствие представить, каким будет на вкус его «суп»… но Джаббу слишком хорошо охраняют, и даже анцат с трудом может найти в его грузном теле нужное отверстие, чтобы присосаться. Я беру стакан, и по коже пробегает мороз: роскошь на Татуине. Он не сравнится с «супом», но тоже стоит ожидания. Бармен уходит, чтобы выразить свой гнев человеку в компании дроидов. Я неторопливо смакую обжигающе-холодную воду.
Алкоголь туманит мозг и замедляет реакции тела, он ведет к болезненности. Анцати следует избегать его так же, как наркотиков и синтетических продуктов. Натуральное лучше всего, особенно когда речь идет о «супе». В пороке таится слабость, кому и знать, как не мне. Моя жизнь свободна, но в той же свободе таится пленение. Нет решеток, проволоки, энергетического поля или капсул для заключения. Но есть плен, куда более коварный и столь же неприятный для анцати, как «суп», выпитый из труса.
Однажды я пил грязный «суп» у испорченного человека и вобрал в себя его порок: непреходящую потребность в незаконной, но испокон веков тайком перевозимой субстанции, известной как ни-коти-н, вернее, в содержащем его т’баке.
Я Данник Джерикко. Анцат из расы анцати, Пожирателей удачи. Но я никогда не говорил, что я совершенен.
* * *
Драка в баре на Татуине назревает так же быстро, как приходит песчаная буря из сердца Дюнного моря. Она не стоит внимания: при желании в драчунах можно найти перспективу, но слишком уж она размытая и трудноуловимая. Для раскуривания трубки необходимо время. Приятный ритуал несет удовольствие уже в самом приготовлении. Я разжигаю трубку, откидываюсь на спинку стула и глубоко вдыхаю т’бак. Жалкая привычка, но из тех, что не могу побороть даже я.
За моей спиной воет музыка. За время, истекшее с моего прошлого визита, Чалмун сменил музыкантов. Их игра подходит этой кантине, столь же темной, как пустыня на закате. Мелодия с трудом продирается сквозь зловонную хмарь – дым, смешанный с запахом пота. Музыка завывает, делается то громче, то тише, отвратительная, как вездесущий песок.
– Суп.
Я оборачиваюсь и выпускаю в плотный воздух облачко дыма. В карманах на щеках начинают трепетать хоботки.
– Суп.
Вспышка – внезапная и ничем не скрытая, грубая и необузданная. Мне требуется лишь мгновение, чтобы обнаружить ее источник: человек, молодой. Страх, вызов, предчувствие; щепотка хрупкой смелости – он так юн, неопытен, этот желторотик. Несмотря на упрямо выпяченный подбородок и вызов в светло-голубых глазах, он не прожил еще достаточно, чтобы знать, чем рискует. Он еще зелен.
Молодые ничего не знают о жизни, об опасностях, о враждебности и подлости мелкой и крупной. Они знают лишь настоящий момент, они слепы к возможностям. В молодых не бывает смелости, лишь недальновидность юности. С представителями мужского пола хуже, чем с женщинами: мозгов, как у банты, зато сколько непримиримости, замешанной на бушующих гормонах. Их «суп» незрел – никакого удовольствия. Лучше дать им повзрослеть.
Я вдыхаю дым, задерживаю, выдыхаю. За мгновения этого несложного действа конфронтация усиливается. Теперь двое задирают мальчишку: человек и аккуалиш. Эта агрессивность характерна для баров, она рождается из неуверенности и выпитого алкоголя. Идиотская попытка установить собственное преобладание над неопытным пареньком, чья неискушенность может дать лишь скудное развлечение тем, кто интересуется подобными вещами. И как всегда, начинается потасовка. Юнца швырнули в сторону, и под его весом ломается стол в углу.
Музыка прервалась на середине. Очевидно, новые музыканты не привыкли к местам, подобным кантине Чалмуна, иначе знали бы, что не следует останавливаться. Более опытные вплели бы крики, визг и душераздирающие вопли в музыку, воспользовались бы какофонией, какой бы отвратительной она ни была, для создания новой мелодии.
Затем рождается неожиданный звук. Такого я не слышал уже сотню лет. Низкий жужжащий гул включенного светового меча.
– Суп.
Я разворачиваюсь и обыскиваю полутьму взглядом… хоботки трепещут в нетерпении, мне стоит усилий заставить их не высовываться до поры до времени. Но я знаю: где-то близко находится нужный мне сосуд.
Стычка выходит короткой и решительной, после нее беспорядок мгновенно утихает. Единственный удар светового меча, и аккуалиш остается без одной руки. Мальчишка держится в стороне. Я снова чую его эмоции, дикие, неконтролируемые. Но теперь есть кое-что еще, гораздо большее, чем я ожидал, дрожащее у самого края ощущений, дразнящее своим присутствием, подавленной мощью… потом я вижу, как старик спокойно убирает на пояс меч, и осознаю, что он такое. Это мастер, несмотря на чересчур скромное поведение. Он не ищет битвы ни на словах, ни на деле. Мастер того, что в нынешнее время не принято называть, дабы не прослышал Император. Но я знаю кто он: джедай. Как могу я не знать. Он слишком дисциплинирован, слишком защищен от прощупывания, в том числе и производимого анцати. Его защищенность открывает мне истину.
Я оставляю все как должно: непроизнесенным. Нет необходимости говорить. Пусть будет тем, кто есть; никто, кроме меня, не заподозрит. Он в безопасности еще некоторое время.
Мальчик заслужил пристальное изучение с моей стороны. Если они действительно вместе, информация стоит того, чтобы ей обладать. Коль скоро старик взял себе ученика, есть повод для страха – если вы принадлежите Империи и помните, что было до нее. В противном случае, как в моем – разве только вспомню совсем уж старые времена, – все здесь происходящее не имеет значения. Пока я не решу посчитать деньги, которые заплатил бы Джабба или другие, включая Дарта Вейдера. И не исключая Императора.
* * *
Бахвальство. Это фундаментальная вещь в подобных местах: ритуал хвастовства существа перед существом, чтобы сохранить лицо или только выстроить его; чтобы предъявить претензию на место в нашем мире или создать это место; попытка сделать из себя нечто большее. В самом деле, есть те, кто представляет из себя большее – как анцат, я составляю куда больше, чем можно заподозрить (или представить и не отшатнуться, уйти назад к более удобным представлениям), – но такие редко прибегают к самопохвале. Окружающие и так знают, кто они и что сделали. Слова излишни и только уменьшают значение поступков. Но даже эти наиболее умелые и широко известные могут быть вынуждены прибегнуть к бахвальству перед неумолимым лицом мастера-джедая, если он находится в сомнениях насчет таковых деяний. Существа подобные этому старику могут превратить в ничтожества сильнейших малыми словами и действиями.
Музыканты наконец воспряли духом, а может статься, им пообещали снижение оплаты за простой без игры. Так или иначе, музыка возобновилась и стала менее резкой. Она заглушает разговоры, кроме как в ближнем окружении, но мне не требуется полагаться на слова или эмоциональный окрас информации. В похвальбе частенько слышится аромат «супа».
Я выдыхаю, чувствую, как трепещут мои хоботки, и оглядываю кантину. Легко определить направление, и я улыбаюсь – эти двое, старик и его ученик, сели в одной из кабинок. Но не их запах будоражит меня сейчас, нет – того, с кем они разговаривают. Высоченный вуки и темноволосый мужчина-человек.
