Дмитриевич Оболенский, который совершенно откровенно сказал мне, что Витте просил его расспросить меня осторожно, удалось ли мне отбояриться, и не поверил, когда я сказал ему, что государь очень милостиво освободил меня от назначения.
Князь Оболенский немало удивился такому исходу и прибавил, что как граф Витте, так и он сам думали, что я только «поломаюсь, как Годунов, на самом же деле охотно полезу в петлю».
Зная близость Оболенского к графу Витте, я рассказал ему и о сделанном мне государем предложении относительно денег и просил его довести о моем отказе до сведения Витте. Я не сомневаюсь ни на одну минуту, что он выполнил мою просьбу, но это не помешало графу Витте впоследствии в его мемуарах написать, что, вернувшись из-за границы, я просил у него через Шипова о выдаче мне 80 000 рублей, но он мне в этом отказал, находя мою просьбу возмутительной. Впрочем, не одну эту неправду на мой счет можно прочитать в мемуарах графа Витте.
Поздно вечером 25 апреля мы сидели дома среди немногих близких людей и рассматривали план нашей новой квартиры на Моховой, которую спешно готовили для нас во время нашего пребывания за границей, а днем того же числа я получил согласие моего домовладельца на Сергиевской освободить меня от контракта, так как у него нашелся близкий человек, охотно взявший мою квартиру.
Знакомые наши собирались уже было уходить по домам, когда раздался звонок, и мне подали конверт от Танеева и в нем указ о моем назначении министром финансов, с приложением церемониала открытия государем в Зимнем дворце Государственной думы и Государственного совета.
Первым движением моим было позвонить по телефону Горемыкину и спросить его, что все это обозначает, но мне никто на повторные мои звонки не ответил, и я встретился с моим новым председателем Совета министров, как и с моими новыми коллегами, только в Зимнем дворце, куда мне пришлось, таким образом, явиться в неожиданном для меня положении министра финансов, против всякого моего желания и вопреки надежде моей на то, что эта чаша миновала меня.
Встретившись со мною при входе в тронную залу, Горемыкин, как ни в чем не бывало, просто сказал мне: «Вы, конечно, обвиняете меня в том, что я подвел вас, обещав вам не настаивать перед государем на вашем назначении, а на самом деле настоял на этом, пользуясь тем, что я хорошо знаю, насколько вы преданы царю и готовы исполнить его волю.
Государь мне сказал два дня тому назад, что он согласился освободить вас от удовольствия идти под расстрел и хочет приберечь вас для будущего, и спросил меня, почему бы не оставить пока Шипова на вашей прежней должности.
Я ничего не имею против Шипова лично, хотя убежден в том, что ему не справиться в этой новой роли, но нельзя отступать от принятого решения — не оставлять никого из прежнего состава, а другого кандидата у меня положительно нет, и я не вижу, почему нужно оставлять вас в привилегированном положении, когда я сам был бы только счастлив оставаться там, где я был. Государь сказал мне на это: „Пусть и Владимир Николаевич последует вашему примеру“ — и подписал привезенный мною к нему указ, прибавив, что если вам станет невмоготу, то вы всегда можете впоследствии исполнить ваше желание вернуться в Государственный совет».
Всякие дальнейшие разговоры между нами на эту тему были совершенно бесполезны, и мне пришлось занять мое место по правую сторону трона, среди моих новых коллег, которые встретили меня впервые после нашей длинной разлуки, так как никого из них я не видел после моего возвращения из-за границы.
А люди тут были все давно знакомые: Кауфман-Туркестанский, Щегловитов, Стишинский, Шауфус, назначенный министром путей сообщения косвенно по моему указанию, так как при первом моем свидании Горемыкин спросил меня, кого я считал бы более подходящим для этого места — инженера ли Шауфуса или князя Голицына, управляющего Экспедицией заготовления государственных бумаг, про которого ему говорят, что он весьма энергичный и дельный человек.
Первого я знал мало, а второго знал хорошо по его службе в Министерстве финансов и сказал только, что я просто не понимаю, как можно брать в такую пору на ответственную должность человека, хотя бы и архиэнергичного, но не имеющего никакого понятия о деле, которым он никогда не занимался. Этого было достаточно для того, чтобы тут же решить судьбу ведомства путей сообщения к моменту образования нового кабинета.
В числе моих новых коллег были и такие, которых я совсем не знал, и в частности — новый обер-прокурор Святейшего синода князь А. А. Ширинский-Шихматов.
Его политический облик был, однако, настолько хорошо известен, что новый государственный контролер Шванебах тут же подошел ко мне и, поздравив меня в привычной ему шутливой форме с тем, что мне «не удалось сбросить с себя хомута, который, вероятно, скоро намнет всем нам немалые мозоли, если даже не свернет кое-кому из нас шею», заметил, что ему кажется «как будто бы не совсем понятным состав нового правительства и присутствие в нем немалого количества элементов не слишком нежно расположенных к идее народного представительства и едва ли способных внушить особое к себе доверие со стороны последнего».
Я успел только ответить ему, что с этой точки зрения, пожалуй, что и все мы принадлежим к тому же разряду, начиная с нашего председателя, как стали постепенно подходить особы Императорского дома, и нам пришлось прекратить наш беглый разговор.
Странное впечатление производила в эту минуту тронная Георгиевская зала, и думалось мне, что не видели еще ее стены того зрелища, которое представляла собою толпа собравшихся.
Вся правая половина от трона была заполнена мундирною публикою, членами Государственного совета и — дальше — Сенатом и государевою свитою.
По левой стороне, в буквальном смысле слова, толпились члены Государственной думы, и среди них — ничтожное количество людей во фраках и сюртуках, подавляющее же количество их, как будто нарочно, демонстративно занявших первые места, ближайшие к трону, — было составлено из членов Думы в рабочих блузах, рубашках-косоворотках, а за ними толпа крестьян в самых разнообразных костюмах, некоторые в национальных уборах, и масса членов Думы от духовенства.
