Три года ночами я писала рассказы и маленький роман про Крым. На работу приходила сонная, мутная, тянущая ногу за ногу, и все чаще всплывало булгаковское: «Я бросил звание с отличием и писал». В конце концов я поступила так же.
Сейчас я иногда думаю, что мне, наверное, крупно подвезло. Я ведь могла и не набрести на то, что теперь смысл и радость жизни.
Впрочем, вряд ли. Начиная со школы, у меня всегда были подружки, так же как я помешанные на книгах и пишущие стихи. В Смоленске я сама собрала литературное объединение с убийственным названием «Союз воинствующих йогов», а поскольку занималась в студии Смоленского драмтеатра, даже написала в толстой конторской книге треть пьесы с не менее выразительным заголовком: «Третье твое плечо». Хорошо, что вовремя бросила институт, и пьеса осталась не конченной. Было литобъединение и в Приозерске, куда меня мотнуло по комсомольской путевке. И в МИФИ.
Но что удивительно. Ни из кого, с кем пересекалась тогда по литературным интересам, не вышло ни одного ни поэта, ни прозаика. Почему? Ведь многие из них были не бездарны. Или с уходом юности литературные игры становятся неинтересны, а подпирать плечом «перегруженную политикой телегу русской литературы», как образно выражаются забугорные злопыхатели, кажется то ли обременительно, то ли несерьезно и неосновательно? Но так или иначе большинство забрасывали стихи и устраивались в жизни нормально.
Правда, случались странные выверты судьбы у бывших юных поэтов. Так самый яркий из авангардистов в МИФИ Сашка Мумриков, автор знаменитой на весь институт поэмы «Осквернение двойника или женственная лестница», в которой никто ничего не понял, лет через десять после диплома вдруг явился диаконом Александром Мумриковым. В церковной периодике замелькали его статьи, и он даже участвовал в каких-то православных чтениях на той же базе отдыха «Дубки», где в 80-м проходил наш семинар. Но как его унесло от стихов типа:
вылезти — ыых,вылезти — ыыых, ых…уфф! —
от ускорителей заряженных частиц и физики сверхвысоких энергий к церкви — ума не приложу.
Те же, кто не бросал стихов, относились к ним по-прежнему как к приятной литературной забаве в свободное время. А тогда откуда взяться поэтам и прозаикам? Тогда нужен Старшинов.
Семинар в «Дубках» вздернул не одну меня, но и все наше лито. До того оно тоже было типичным клубом по литературным интересам. Исключая, конечно, Галину Наполеоновну. Это было ее главное дело на земле, которое она нашла для себя еще в детстве, где существовала студия при Дворце пионеров с незабвенной Ольгой Берггольц во главе, пронесла через блокаду, через фронт, что только укрепили ее, через болезни и трудности, насмешки и непонимания — через всю жизнь. Так что ее как раз семинар никуда не подвинул. Остальных так или иначе задел.
Никогда еще жизнь в нашем лито так не клокотала. Редактировали будущую книгу, до хрипоты споря над каждым стихотворением, выступали на вечерах, по радио и телевиденью, заводили журнал наподобие «Чукоккалы», перезванивались, чтобы почитать стихи или просто поговорить о поэзии, жизни, литературе.
Правда, куда-то потерялись в это время Юра с гитарой и Саша с трагическим ликом Грина. Зато пришло человек пять-семь новеньких.
Потом вышла книжка, мы начали публиковаться в разных изданиях, Аня поступила в литинститут, я бросила работу. Как мы искренне радовались тогда друг за дружку! Счастливое время нашего лито.
Почему же так горько вспоминать то время сегодня? Быть может, потому, что оно оборвалось на взлете. Перестройка, крушившая все подряд, сломала и нашу дружбу, и наше литобъединение.
Первым и как-то незаметно погас Будимир. Ни стихов, ни разговоров о поэзии не стало, зато появились новые, сильно пьющие друзья. Мы мучились загадкой: что же ему было сказано областным поэтом, чтоб так? Никто не помнил, а сам он не откровенничал. Но областной поэт, пожалуй, был ни при чем. Это всё перестройка ушибала людей, сталкивала лбами, ссорила и разводила.
Вслед за Будимиром оторвался от нас Васька. Он уволился с завода и уехал писать стихи на родину, на легендарное озеро Светлояр, под чьими водами якобы стоит светлый град Китеж. Но не надолго. Уже в 92-м он воевал в Приднестровье и чуть не погиб, а в 93-м защищал Белый Дом, откуда чудом выбрался живым. Ну, что ж, все правильно: «Поэт в России — больше, чем поэт».
Затем наш бессменный Гелий ушел из председателей, сказав, что ему опротивели наши политические и прочие разборки.
Председателем стал Пародист. Но с ним и так было не все ладно. После семинара в его творчестве наступил перелом. Все чаще и чаще появлялись стихи за советскую власть и против капитализма, что среди писателей именовались «паровозиками», так как могли протащить в печать любую подборку. Он даже начал поэму с говорящим названием: «Я — красный». Похоже, что его неизгладимо впечатлили слова «Олимп свободен!», и он подался его покорять. Но в перестройку, чтоб пробиться на Олимп, нужны были совсем другие «паровозики». И Пародист принялся их стряпать. Избыточно-сытый и хорошо одетый, имеющий четырехкомнатную квартиру и машину, он выдавал, например, такое:
С голодным брюхом, с голым задомПрошли мы праздничным парадом.
Но это были цветочки. Дальше была агитация за Ельцина и злобный антикоммунизм. В итоге мы распрощались с ним навсегда.
Потом умерла Наполеоновна. И оказалось, что наше лито держалось именно на ней. С ее смертью оно развалилось, как карточный домик. И мы все рассыпались поодиночке.
Это было некстати тяжело, потому что накладывалось на то, что творилось вокруг.
Но вот любопытно: чем тяжелее было на душе, тем я лучше писала. Словно боль и тяжесть души были платой за качество литературы. А может, это тоже закон творчества? Кто знает…
Однако я забежала далеко вперед. А там в 84-м, когда я уходила с работы, какой поднялся шум! «Ты спятила! А пенсия?» — кричали сослуживицы. «А вдруг я не доживу до нее?!» — отвечала я. Одноклассницы писали урезонивающе: «Какой из тебя писатель?! Опомнись!» И у меня внутри в резонанс вздрагивало: «Действительно, какой из меня писатель?» После двух первых мои рассказы печататься перестали. На них приходили хвалебные рецензии вплоть до обалденного: «Так начинают классики», — однако публиковать будущего классика никто не рвался. Да я и сама понимала: то, что я пишу, еще не литература.
И все же не сдавалась. За мной стояла моя семья и Николай Константинович Старшинов, который не ограничился одним семинаром, а взял нас под свое крыло навсегда.
Чем дольше я знала Старшинова, тем сильнее убеждалась, что не перевелись еще у нас подвижники, бескорыстно служащие делу. Подволакивая ногу с сидящими там намертво осколками, инвалид войны, он легко на подъем мотался по всему Советскому Союзу, чтобы найти подающих надежды молодых и не очень молодых и помочь им. Нет, его веру в меня я подвести не могла. И никакой Олимп ему ни для себя, ни для своих учеников был не нужен. И следовательно — мне тоже. Не ради Олимпа живем.
А нужен был он с его почестями и выгодами, наверное, львам биринским, областным поэтам да пародистам. Такие пробивались туда всеми правдами и неправдами — несметным количеством изданных книг, чиновничьими местами при литературе, по знакомству, и так далее и так далее. Ну, и скатертью дорожка, тем более, что сказано же: «Олимп свободен».
Только вот литература от них никак не зависит. Она идет своим несуетным путем, век за веком отбирая в свою копилку все лучшее, что может служить народу.
Изборник Святослава
I
Казалось, в том апреле не было ни грохота ледохода, ни капели с набрякших веток, ни робкой зелени по газонам, ни птичьих весенних песен, а только лысая голова с когтистым пятном на лбу, постоянно вещавшая из провала телевизора. И вся страна, как завороженная, сидела, уткнувшись в экраны, неотрывно слушала, верила, ждала обещанных перемен.
Правда, ходили неясные слухи, что патриарх Всей Руси Пимен записался на прием к Горбачеву и предложил ему уйти в отставку, мотивируя тем, что человек отмеченный (имелось в виду родимое пятно на лбу) принесет государству несчастье.
Выдумка там или чистая правда — установить было нельзя. Хоть на правду смахивало. Если, конечно, Горбачев соизволил принять патриарха, а патриарх был настолько наивен, что надеялся уговорить наконец дорвавшегося до власти генсека отказаться от нее. И неужели патриарх мог надеяться, что этому сытому с пятном на лбу было хоть какое дело до своего государства?!
Конечно, никакой отставки не последовало, а вот предреченные Пименом несчастья не прошли мимо.