— Но…
— Не беспокойтесь, это в рамках моих полномочий. А если группенфюреру будет угодно узнать подробности, и без меня найдётся достаточно людей, способных допросить вас — если понадобится, под гипнозом. Пойдёмте.
— Может, ещё руки за голову заложить? — зло спросил Эдельман.
— Если хотите — пожалуйста. Лично мне вполне достаточно того, что сейчас вы уже явно не расположены делать глупости.
Вайшенфельд
17 сентября 1944 года
Осенняя ночь затопила комнату, хлынув в настежь распахнутое окно. Всё дышало тонким тленом едва лёгшей на землю листвы и сыростью недавнего дождя. В черноте дрожали далёкие звёзды, словно там, наверху, бушевал ураган. Здесь же, внизу, было мертвенно-тихо: огонёк единственной свечи на низком столике у окна — свечи чёрной, как сажа, — был прямой и острый, словно наконечник стрелы. Пламя вздрогнуло, лишь когда в глубине комнаты отворилась дверь, — а затем, едва щёлкнул замок, снова вытянулось вверх.
Штернберг внёс в комнату медную чашу — в ней на углях тлела полынь — и поставил рядом со свечой. Зажёг тусклую лампу в углу, принявшуюся точить темноту ржавым светом. Несмотря на поздний час, он был при полном обмундировании, только всегдашнюю белую сорочку заменил чёрной. Низкий стол у окна покрывало грубое чёрное полотно. Вскоре стол оказался внутри чёрной фигуры: углём, против часовой стрелки, Штернберг начертил на полу равносторонний треугольник, начиная с вершины прямо под окном (оно выходило ровно на север). Обратившись лицом к окну, Штернберг тихо подул на чашу, вдохнув одуряющую горечь полынного дыма, и произнёс слова, которых прежде ему произносить никогда не доводилось.
Чёрное дело. Грязное. Для любого мага опасное по определению. А для работника «Аненэрбе» — к тому же крайне рискованное. Стоит ли?..
Проговорив ритуальные слова и развеяв дым на четыре стороны света, Штернберг опустился на колени перед столом и поставил перед собой лежавшую до того плашмя фотографию, в рамке, но без стекла. Теперь — сосредоточиться. Для пущей верности следовало бы вылепить вольт — куклу из глины или воска, но для её изготовления нужны волосы, ногти или кусок одежды жертвы; что-либо из перечисленного достать у Штернберга не было ни малейшей возможности. Так что приходилось довольствоваться фотографией.
Сомнения ходили вокруг да около, подбрасывая вопрос за вопросом. Скажем, астральная охрана фюрера (впрочем, фюрер, судя по всему, нисколько в ней и не нуждался — даже самое мощное проклятие сгинуло бы в этой пропасти пустоты). Входит ли в её обязанности защищать от вредоносной магии ближайших соратников вождя? Засекут ли атаку? Будут ли исследовать тело? Хорошо, если эту процедуру поручат Штернбергу — главному имперскому оккультисту. Можно будет полюбоваться на дело своих рук и подмахнуть заключение о естественной смерти. А если поручат кому-нибудь другому? Тем же тибетцам из астральной охраны?
До чего же гнусно. И чертовски рискованно.
С фотографии на Штернберга смотрел личный секретарь фюрера. Круглое, мясистое, топорно сработанное лицо, широкие обезьяньи ноздри, маленькие глазки, застылое выражение тупой жестокости. Такого легко ненавидеть: грубое, похабное животное. Не требовалось быть заглядывающим в глубь кристалла ясновидцем, чтобы до смешного точно обозначить тропу, пробитую в дебрях жизни этим плотоядным: убийство и финансовые махинации в прошлом, лизоблюдство и постоянно возбуждающая аппетит власть в настоящем, ночные попойки, секретарши и актриски, дома — площадная брань в адрес вечно беременной жены и пинки детям. Грошовая, слепая, как червь, душонка, лисья хитрость и бульдожья хватка. Толстокожая, твердолобая, матёрая человеческая особь — из тех, что всегда вызывали у Штернберга глубочайшее отвращение. Концентрация не составила никакого труда: очень скоро от ненависти и гнева ледяным холодом обметало кривящиеся губы. «Мой фюрер, в СС могут преследовать собственные цели… Откуда мы знаем, что это действительно сработает… Если они ускорят ход времени, то в первую очередь подвергнут вашу жизнь смертельной опасности». И так — каждый день. Каждый день, с которым уменьшается территория рейха. Эта тварь всерьёз боится, что её вместе с фюрером вышвырнут на свалку дорвавшиеся до всемогущества эсэсовцы.
Убить ко всем чертям!
Штернберг поднял фотографию, показывая её чёрному небу.
— Имя этого обречённого — Мартин Борман!
На столе лежали несколько длинных железных спиц и эсэсовский кинжал, который у Штернберга служил ещё и ритуальным. Для начала Штернберг взял кинжал.
— Силы Тьмы, духи проклятия, те, кому подвластны смерть и мучения, те, чьи возможности безграничны, я взываю к вам, молю о помощи!..
Кольнул палец, уронил несколько капель крови на лист бумаги и поджёг бумагу на свече.
— Правьте рукой моей, дабы причинила она вред врагу моему! На то моя воля! Да будет так!
Видел бы его сейчас Мёльдерс. «Ваш идеализм скоро облезет как позолота, попомните эти слова, мой дорогой юноша». У бывшего главы оккультного отдела «Аненэрбе» оказался достойный преемник…
Штернберг сунул остриё спицы в огонь. Всё проще простого: у мужчины возраста и комплекции Бормана, придерживающегося скверных бормановских привычек, вполне может случиться апоплексический удар. Секретарь фюрера просто не проснётся утром после очередной пьянки. Что тут подозрительного?
Пламя обнимало заострённый кусок железа.
Хотелось верить, что Мёльдерс не может сейчас видеть его действий, не может о них знать. Ведь Мёльдерс — в подземном концлагере-заводе, под строжайшей охраной. У него нет кристалла. Ему запрещено разговаривать, а охранникам строго запрещено смотреть ему в глаза. За ним постоянно следят, а ночью то и дело будят, не давая выходить в Тонкий мир. Правда, двенадцатичасовая рабочая смена и жидкая свекольная похлёбка весьма способствуют астральным путешествиям: приходя к себе в камеру (одиночку, разумеется), он наверняка падает на нары как убитый, и истощённое тело мгновенно отпускает на свободу его бесовскую душу. Разве в таких условиях Мёльдерс не сумеет в конце концов найти какую-нибудь лазейку?
«А ты сам не нашёл бы?»
Штернбергу показалось, что он услышал за плечом знакомый свистящий смешок.
Чернокнижника Мёльдерса, в отличие от этой свиньи Бормана, не возьмёт никакое энвольтирование…
Рука, сжимающая нагретую на огне, почти обжигающую пальцы спицу, опустилась. Борман смотрел с фотографии тупо и властно. Не случится ли так, что после отбытия Бормана в мир иной фюрер лишь укрепится во мнении, исподволь навязанном ему безвременно почившим секретарём? Гитлер ценит своего ротвейлера, приносящего ему в зубах доклады и за его спиной смыкающего челюсти на загривках своих соперников. Не углядит ли фюрер во внезапной кончине секретаря прямое доказательство всем бормановским сомнениям?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
